Валдаевы
Шрифт:
Давно мечталось Вавиле построить хорошую мельницу. Не ветряк, как у Барякина, а паровую, какая, к примеру, у графа Кара, чтоб денно и нощно стучала и сопела паровая машина. А построить такую мельницу надо бы совсем рядом с Аловым. Но как сделать так, чтобы мужики на графскую мельницу зерно не везли? Чтобы везли зерно только к нему, Вавиле? Подпустил бы кто-нибудь «красного петуха» графу, что ли… Если бы была своя мельница!.. Отговорил бы мужиков возить на помол и к Барякину на ветряк. И тому ничего не осталось бы, как продать свой ветряк на дрова и податься в работники к нему, Вавиле. Но на обзаведение паровой мельницей много денег надо… Где их взять? Перевоз продать? Занять?..
Уха закипела, и Вавила позвал внука:
— Гер-ка-а!
— А-а-а-ай! — отозвался мальчишеский голос.
— Обедать иди!
Вавила приложил ко лбу шершавую ладонь и долго вглядывался в противоположный берег.
— Никого не видать.
— Вестимо, — кивнул Аристарх. — Сейчас все на жнитве.
Побродив после обеда по лесу, внук собрался домой. Старик сам перевез его на другой берег. И когда причаливали, Вавила сказал:
— Кабы зазвать к нам Бухума… Обещал побывать тут, у меня, да все не идет. Уж больно сказки он хорошо сказывает…
— Деда, хочешь, приведу его.
— Попробуй, внучок. Чай, не камни рубит — найдет времечко. Скажи ему, уха будет и по чарке найдется.
С Бухумом у Вавилы была давняя дружба. Когда-то их вместе забрили в солдаты. Подружились в карантинной роте, старались держаться вместе, потому что кругом был незнакомый народ. Но Вавила пробыл в солдатах недолго, всего год; ни с того ни с сего у него вдруг открылась болезнь — начал по ночам под себя мочиться. А Бухум прослужил полный срок — семь лет. И когда пришел из солдатчины, снова они завели дружбу, — часто похаживали друг к другу в гости; правда, со временем виделись все реже и реже…
Проводив внука, дед Вавила вернулся к лодке, выгреб на середину реки и запел:
Сеня, Сенюшка — Грешный Сенюшка: Ох, отца не стал Звать он батюшкой, Словно мать не знал, Не звал матушкой.И вдруг показалось Вавиле, будто зазвенела вода вокруг лодки. Словно кто-то стряхивал со стола в мешочек осколки хрусталя. Что такое? Но когда лодка ткнулась носом в прибрежный песок, догадался, что к перевозу приближается тройка. Кому быть? Да ведь это же графская тройка!
Кучер лихо осадил лошадей у самой воды.
— Эй, старик! — крикнул из фаэтона Ростислав Максимович. — Нет ли продажной стерляди?
— Найдется!
— Много ли?
— Фунтов десять наберем.
Переплывая через Суру на пароме, Ростислав Максимович любовался Аристархом, удивлялся, как послушен тяжелый паром этому ловкому силачу. «Настоящий богатырь! Надо уговорить, чтобы работал у меня. Такой за десятерых сойдет». На берегу он подозвал к себе Аристарха:
— Паромщик — твой отец?
— Нет, хозяин.
— Сколько платит?
— Трешку в месяц.
— Не перейдешь ли ко мне работать? Хлеба — мои, а деньгами вдвое больше получишь. Как?
— Подойдет!
— Завтра зайди в контору. Эй, Харитон, трогай!
И когда тройка скрылась из глаз, Вавила Мазылев сплюнул в сердцах. Сманили работника! Снова перебежал ему граф дорогу.
— Жалко, что уходишь, — сказал он Аристарху. — Но ежели с графом не поладишь — обратно приходи.
Бойким ливнем зашумел молодой осинник — вихрем промчалась через него барская тройка.
Пахло свежескошенной травой. Этот запах воскресил в памяти Ростислава Максимовича далекие воспоминания. Прошло много лет с тех пор, когда он вместе со своим товарищем, с которым учился в Александровском военном училище, приехал в отпуск к отцу в имение. Сколько лет ему тогда было?.. Двадцать один год. Столько же, сколько сейчас — брату…
— Ты чему улыбаешься? — спросил Евгений.
— Так… Вспомнил… В твои годы я тоже приезжал сюда. Отец еще был жив… Дела давно минувших дней, преданье старины глубокой.
— Так уж и глубокой! Ты не старик.
Ростислав Максимович промолчал и улыбнулся. Вспомнил, что вон на той полянке, на берегу озера, в те давние годы стоял цыганский табор. Он с товарищем приехал в этот табор, их окружили со всех сторон…
Лизали черноту неба языки костра, плясала молодая цыганка, бренчали монисты на ее высокой груди, и весь табор хлопал в ладоши и ликовал:
— Эх, Маша!
— Золотая совесть наша!..
До поздней ночи пели и плясали для них цыгане. Не те цыгане, которые поют в «Никольских воротах» или «У Яра», а кочевые, не ведавшие никогда ни кабацкой, ни ресторанной оседлости. Он с товарищем не скупился — совал в смуглые и цепкие руки то монеты, то бумажные деньги. В тот вечер много пили…
Проснулись рано утром. Над поляной стлался густой туман, лохмотьями повисая на кустах, на ветвях деревьев. И в первую минуту после сна он не поверил своим глазам: лежит на траве, над ним — открытое небо. А ведь ложились под пологом шатра!.. Где этот шатер? И где цыгане?.. Может быть, ему приснился сон?.. Поеживаясь от утренней свежести, поднялся с земли, — товарищ дрых на траве, положив под голову фуражку, с которой была снята кокарда.
— Слушай, — растолкал его Ростислав Максимович. — Кажется, мы все на свете проспали: и деньги свои, и лошадей, и цыган!..
— Ну и пусть… — Товарищ перевернулся на другой бок. — У меня не голова на плечах, а сплошная боль… Радуйся, что счастливо отделались. — И улыбнулся, мечтательно закрыв глаза. — А Маша была хороша!.. Не девка — костер!
— Ищи теперь ветра в поле.
И теперь, вспомнив, как брели они в усадьбу с помятыми после попойки лицами, Ростислав Максимович подумал, что тот давнишний вечер с запахом дыма костров, с цыганскими песнями, с отчаянным перезвоном монист, — тот вечер навсегда врезался в память. Что бы сделать приятное для брата?.. Надо, чтобы и ему надолго запомнились отпускные дни в родовой усадьбе…