Валдаевы
Шрифт:
Помолчали. Поднялся Вавила, распрямил плечи.
— От ить какое дело… От и угощай таких дураков.
— Неужто за тем и позвал?
— А на кой черт ты мне еще, старый филин?
— Жалко, денег со мной нет… Бухум! Возьми за угощение мою рубашку. Хоть и последняя — на, бери за ужин. Другого ничего нет…
Стащил с себя Бухум рубаху, повесил ее на нижний сук дуба и направился к речке. Разулся у самой воды, скинул порты, увязал все в узел, повесил на шею, закинул на спину — и пошел в воду, вошел в речку по колени, обернулся:
— Ежели так со всеми поступать будешь… Быть тебе богаче графа. Волчье сердце!..
— Замолчи, вошь воробьиная! Туда же мне — старостой захотел стать. Кто тебя выберет, филин несчастный!..
Вавила долго поносил деда Бухума. Тот доплыл до другого берега и, одеваясь, огрызнулся:
— Руки сначала вымой в сурской воде!
— А чего их мыть: я ими дохлых кур не щупал!
Чуть не задохнувшись от возмущения и обиды, Бухум крикнул:
— Разбойник! Последнюю рубашку стащил!
— Найдутся православные — подарят нищему по нитке на новую!
Вавила снял с сучка рубаху, свернул ее и засунул под мышку. Когда хозяин вошел в землянку, ее обитатели дремали на нарах. Онуфрий потянулся и лениво спросил:
— Филипп Михалыч где?
— Домой пошел. Дел, слышь, у него невпроворот. Торопился так, аж рубаху забыл…
— Э… Неладно сделал: зори в августе холодные. — Онуфрий ощупал свою поясницу, крякнул: — Кости чегой-то ноют. Полагаю, к ненастью. Герка, ты где лягешь?
— Между вами… Я хохочущей коряги боюсь.
Не думала Калерия Чувырина, что жизнь ее переиначится в лучшую сторону. Но в Алове ей повезло с первого дня, и уже через неделю она с детьми перебралась в графское имение — наняли ее экономкой.
Теперь у нее своя маленькая комнатка. Под окнами заросли сирени. Откроешь окно — зеленые ветви тут же ворвутся в комнату.
Одна беда: Косте, Елене и Нине учиться надо, а школа — за десять верст. Нашелся при имении старенький приживала, давно обрусевший гувернер-француз — тихонький, согбенный, подслеповатый. Сколько ему было лет, когда он появился в имении, — этого никто не знал, должно быть, не менее полувека тому. Любил он детей и взялся подготовить Калериных ребятишек в гимназию. Но как определить их туда?.. Найти бы человека из Алатыря, который бы мог помочь…
Как-то подошла Калерия к приезжей докторше Градовой — обратилась со слезами на глазах со своей докукой: так, мол, и так…
— Не печалься, милая, — беда поправимая. — Лидия Петровна сжала ей локоть. — Попробую устроить твоих ребят в алатырские гимназии. Думаю, своего добьюсь. Рядом с моим домом старушка живет. Одинокая. Очень милая. Она за детьми посмотрит и дорого с тебя не возьмет…
Калерия поклонилась ей в ноги.
— Уж я не знаю, какое спасибо вам… Долг платежом красен. Вот вернется муж…
— Пустяки, — остановила ее докторша. — Думаю, милая, и ты меня в беде не оставишь.
— Помилуй бог!..
Палага Штагаева почиталась в Алове едва ли не первой красавицей. Сравнивали ее с низовской Аксиньей Туриной. Но Аксинья теперь уже замужем, из девок выбыла — отрезанный ломоть. Палаге бы тоже замуж пора, да нет подходящего жениха.
День угасал, когда Палага вышла за ворота. Постоять. Подсолнухи погрызть.
Она резко поворачивала голову в сторону, когда сплевывала шелуху, и тогда по ее прямой и упругой спине резко извивалась тугая, как просмоленный кнут, коса.
Поглядывала то в один, то в другой конец улицы.
Вон идут с нагорной стороны четыре парня. Враскачку бредут, спотыкаются, орут под гармошку с алыми мехами какую-то песню — слов не понять: ни по-русски, ни по-мордовски. «Квохчут, как курицы. Выпили на полкопейки, а ломаются на червонец». Потом, неведомо какими путями, мысль ее наткнулась на Аристарха Якшамкина. «Вот парень! Не пьет и не курит!»
А тот, легок на помине, тут как тут, — поднимается снизу. Палагу даже страх пробрал от такой неожиданности: едва только о нем подумала, он уже рядом. Надо же! Одежка на нем чистая, аккуратная. Сразу видно, блюдет себя парень.
— Далеко ли шагаешь? — Она улыбнулась.
— Только до тебя, добрый человек, — пророкотал парень приятным басом.
— Бают, ты сильный. А я не верю.
— Да ну? Почему не веришь?
— Подними вон ту телегу с картошкой хоть на два вершка от земли.
— Гля етова мне нады очин разазлица, — неожиданно заговорил Аристарх по-русски.
— Рассердись, — по-русски же ответила Палага.
— Ухи у меня не красной?
— Белой.
— Се равно придеца пробувоть.
Он залез под колымагу, поднатужился и приподнял ее самое малое на пол-аршина. Палага всполошилась:
— Ты что, рехнулся? Двадцать пять пудов!.. Да вылезай скорей, вся рубаха на спине, поди, в пыли.
Телега снова намертво стала на землю.
— Вы-ы-ый! Куда же ты с такой силой денешься, несчастный?
— Тебе подарю, коли хочешь.
— Боюсь!
— А чего?
— Пальцем тронешь — убьешь.
А сама не могла оторвать взгляда от его лица. Сравнила с Павлом, сыном Прокофия Валдаева. У того тоже глаза васильковые. Но ведь Павел…
— На улицу вечером выйдешь, добрый человек?
— Выйду. — Палага опустила длинные ресницы.
— Найду я тебя?
— Найдешь… Иди. Да, бишь, постой. Семечек хочешь?
— Почему нет, если у тебя есть.
— На, погрызи. — Палага протянула ему полную горсть.
Черной мушкой на маковом цвете сидела на ее губах шелушинка подсолнуха.
Словно воробьи на проводах, сидят девчата на бревнах посреди улицы. Поправляют ленты на лбу, охорашиваются.
Подошли Назар Алякин и Исай Лемдяйкин. Назар сел на колени одной из девушек.