Валдаевы
Шрифт:
— Ва-а-а! — завизжала та, стараясь столкнуть парня.
— Не егозись, а то сватов не пришлю.
— До меня очередь не дойдет, когда тебя женить будут.
Ветер гонит по улице стружки, и точно приказывает:
— Нишкни! Ни-шк-ни-и-и!
Назар поднялся с бревна.
— Пошли, Исай, отсюдова. Не к чему с этими дурами на ветру сидеть.
И оба направились прочь.
Уже совсем темно. Небо смерила серебряная нитка падающей звезды.
— Ну, кто-то помер: душенька летит, — сказал Назар.
Исай остановился, потянулся и зевнул.
— Не проглоти кого-нибудь.
— На Палаге, что ли, жениться? А?
— Листар-то Якшамкин давно уж опередил тебя. Опоздал ты, милок.
Аристарх с Палагой стояли у калитки Штагаевых. Обычно речистый, парень не находил слов, о чем бы говорить с девушкой, но той не нужно было никаких слов: будь на то ее воля, всю ночь бы так простояла, млея от легких прикосновений плеча к плечу. Наконец парень кашлянул от смущения в кулак и сообщил, что в юрьев день пойдет наниматься в работники к лавочнику Мокею Пелевину — надо накопить деньжат для одного важного дела. Но какого именно — не сказал. Потому что знал: Палага и сама догадывается — на свадьбу.
— Дай бог тебе час добрый… Ну, мне домой пора. Рано утром поедем картошку копать.
— Ну, что же… Прощевай покуда.
По дороге домой он думал, что будь живы отец с матерью, они бы порадовались такой снохе, как Палага, — лучше девки во всем селе не сыскать.
Родители его давно умерли. Ему тогда не было и десяти лет. А уж в десять пошел он в подпаски. В семье было девять ртов, а земли только на две души: на него да на двадцатилетнего женатого брата Урвана. Ростом старший брат был как теперь Аристарх, и такой бойкий! — раз сороку поймал на лету. По селу тогда ползли слухи, будто Урван по базарным дням пошаливает на большой дороге. Будто неслышно подкрадывается к едущим с базара, особенно к тем, кто разомлел от выпитого шкалика, и — цап кошель с покупками, да так ловко, что и моргнуть не успеешь, а Урванов след уже простыл. Но возводили напраслину зря. Урван честно крутился в заботах и нужде как белка в колесе. И уж когда ему приходилось особенно невмоготу, выходил в сад, конец которого упирался в лесную опушку, садился на яблоневый пень и вскрикивал зычно, пронзительно, во все горло:
— Ва-ай, про-опа-а-ал!
Вздрагивала лесная грива повторяя отчаянный стон, и эхо долго еще гуляло по всем четырем сторонам. А Урвану словно легче становилось… Не скрывал нужды своей не сводивший концы с концами молодой хозяин. Не как Аника Зорин. Наестся тот утром картошки в мундире, выйдет за ворота и давай спичкой в зубах ковырять. Иной раз прохожий полюбопытствует:
— Чем это тебя баба потчевала:
— Да вареничками с мясом.
В кармане Урвана всегда ни полушки. И Аристарх знал: на свадьбу брат ничего не даст.
Усадив на лавку четырех маленьких ребятишек, бабка Марфа Нужаева наложила в миску пшенной каши, залила ее кислым молоком и положила перед малышами ложки.
— Ешьте на здоровье.
Вдруг захныкал пятилетний Фома. Он не хотел есть из одной тарелки с малышами — Витькой, Венькой и Танькой.
— Почему? — строго спросила Марфа.
И Фома ответил, что они сопливые.
— Ладно, ладно, разделю я вас. — Марфа достала лучину, разломила ее надвое и положила крест-накрест на миску. — Пусть каждый из своего гнездышка ест.
Подошла большая белая кошка, впрыгнула на лавку меж близнецов, начала тереться о них, голодно мурлыкая, толкать их под локти.
— Фома, не видишь, что ли, кошка есть маленьким мешает. Смотри, как они грудки молоком обмазали.
— Брысь! — прогнал Фома кошку. — Зачем вы так молоком испачкались? — Он посмотрел на близнецов. — Тятьки нету — ложкой некому вам по лбам дать.
— А сам-то ай не сможешь? — засмеялась Марфа.
Ложкой, бело-розовой от молока, Фома по разу стукнул каждого из сотрапезников. Детишки заревели, затерли глаза кулачками. Кислое молоко, попавшее им на руки и на ноги, разъедало тело; близнецы заерзали ногами от нестерпимого зуда. Марфа насухо вытерла им ручонки.
— Надоедники вы мои! За что вас нам господь послал? Не ждали вас, не искали, вы сами нашлись!..
— Где нашлись? — полюбопытствовал Фома.
— Под камнем.
Фома хотел было спросить, под каким камнем нашлись близнецы, но в это время с улицы вошел отец.
Платон покачал головой, услышав рев близнецов, сел на лавку и спросил у Марфы:
— Чего они разревелись?
— Ды ай я знаю? Повесили их нам на шею, а денег на прокормление не дают… Со своими хлопот полон рот, а тут еще — чужие. Ты бы хоть узнал, чьи они.
Платон подошел к окну. Подумал, что мать права. Семья живет впроголодь, два лишних рта — немалая обуза. Чьи они дети?.. Как узнать?.. Старая карга Петровна, которая уговорила принять их, редко приходит, мало приносит. Нищенкой прикидывается… Надо бы узнать, чьи они, и возвернуть… Но прежде надо выяснить, откуда эта Петровна является. А как выследить? Сам-то не пойдешь за ней по пятам…
Взгляд Платона задержался на бредущем по улице Егорке Кочерге, младшем брате жены сельского учителя Аники Северьяновича, — парне лет девятнадцати. Слыл он в Алове полудурком. Кочергой его прозвали за то, что кисть правой руки у него была намертво вогнута вовнутрь. Лицо у Кочерги длинное, глаза серые, впалые, острижен всегда наголо, зимой и летом ходит босиком, а стоит ему заговорить — слушать тошно: плетет такую околесицу!.. В селе считают его угодным богу — подают куски и старую одежу. Ночует он, где сумерки застанут.
Блаженный заметил в окне Платона, остановился и пропел единственную песню, которую знал:
Пойду к учителю, Детей мучителю. Там сладкий чай густой, Здесь самовар пустой.Вечером Платон поделился своими мыслями о близнецах со своим отцом.
— Верно надумал, — кивнул Тимофей. — Зачем они нам? А кого следом за старухой послать? Я ведь, милок, не ходок, сам знаешь, — ноги, гляди-ка, вон как распухли. Скоро, видать, на тот свет уйду.
— Егорку Кочергу думаю послать.
— Дельно. Дай ему два пятака — он за эти деньги на край света пойдет. Старуха когда обещалась прийти?
— На троицу явится.
Вышло все так, как предполагал Платон.
На троицу вечером вернулся из путешествия за Петровной Егорка Кочерга, постучался в окошко. Платон вышел с ним на загуменье.
— Знаю, где она живет! — выпалил Егорка. — Она у графа в большом доме живет — вот где! Вошла во двор и больше не вышла. Я ждал, ждал, все глаза проглядел — нету ее, видать, она с устатку спать легла.