Вечернее утро
Шрифт:
– Почему ты живешь в этой первобытной халупе?
– По указанию Великого Босса нас изолировали.
– Кого - вас?
– Всех, кто здесь.
– А почему босс указал изолировать тебя?
– Я родила урода, - созналась Стирма, помявшись.
– Ну и что?
– спросил он как можно равнодушнее.
– Какого урода? Любая женщина может родить урода. Как выглядел твой ребенок? Я сильно подозреваю, что вы не знаете, где право, а где лево, и вообразили, что правая ручка должна быть слева.
– У него ручек не было совсем, а ножки выросли там, где уши, и трудно было понять, кто это - мальчик или девочка...
– И что? Все женщины этой резервации родили уродов?
– Да.
Она уронила вилку, но поднимать ее не стала, а ушла в другую комнату, и Лев Александрович услыхал всхлипывание. Ему тоже расхотелось есть. Надо было пойти к ней, утешить, извиниться, а может, и приласкать... Да, но эта постель...
– Стирма!
– крикнул он.
– А кто был твой муж?
– Я жила в гареме!
– зарыдала она. Лев Александрович терпеть не мог женских слез, а потому окончательно растерялся. И тут в дверь заколотили, надо полагать, ногами, и ворвалась толпа джинсовых подростков, и Лев Александрович мгновенно почувствовал себя стиснутым, словно в автобусе в час пик.
– Вы на следующей выходите?
– осведомился Лев Александрович
Мальчишки молча выдавили его на улицу. Было уже светлым светло, и Лев Александрович немного оторопел, увидев плешивого гуманоида, теперь уже в роскошном парике.
– Это он!
– закричал лодочник, тыча пальцем в сторону Льва Александровича.
Четверо юнцов подтолкнули пленника к карете, запряженной двумя велосипедистами, которых в странах третьего мира называют рикшами, засунули его в распахнутую дверь, усадили на деревянную скамью, и повозка тронулась.
– Ребята, - сказал он, стиснутый с боков двумя хунвейбинами, - у вас это называется критикой? А по-моему, это типичное насилие над личностью.
И тот и другой выразительно пошевелили обнаженными саблями. Одеты они были одинаково - в серые свитера и штаны, сплетенные из веревок. В катафалке было не повернуться, ни одного окна, свет пробивался лишь сквозь щели в неструганых досках, бросало из стороны в сторону, наверное, ехали по ухабам. Когда попадалась ровная дорога, было слышно, как пыхтят рикши и скрипят колеса.
– Ребята, вы, случайно, не инквизиторы? А то ведь я большой грешник, нам с вами будет о чем потолковать.
– Пошпрехай у меня!
– жиденьким тенорком пригрозил хунвейбин справа.
– Но я хочу знать, куда вы меня везете.
– К Боссу!
– свирепо сказал хунвейбин слева.
– Наконец-то!
– радостно воскликнул Лев Александрович.
– А то все босс да босс. Сейчас я его ка-ак раскритикую!
– Увы, - добавил Внутренний Голос.
– Мы с тобой страсть как любим жариться на сковороде.
– Иди-ка ты знаешь куда? В черную дыру!
Хунвейбины переглянулись, но промолчали.
Лев Александрович ехал, пощипывая бороду: соображал, как от нее избавиться. После купания она задубела, стала, как веник... Ну что же... Вероятно, везут к большому начальству... Даже если это окажется начальник большой тюрьмы, то должны, черт побери, побрить! В баню сводили бы, а то завшивеешь тут.
Мальчишки, между тем, разговорились, перебрасываясь репликами мимо лица Льва Александровича. Слушая их, он поглядывал то на одного, то на другого. Как выяснилось, юнца справа звали Ванькой, второго почему-то Юзеком. Они говорили про Босса, хвалили его мудрость, неувядаемый авторитет, желали сто лет жизни. На их личиках было столько неподдельного восторга, что Внутренний Голос воскликнул:
– Да полноте! Это ли не спектакль?
– Но если босс настолько мудр, - объяснил ему Лев Александрович, то встретиться с ним полезно: два мудрых человека обязательно поймут друг друга.
Он воспрял духом. Повеселев, то и дело покашливал в кулак, чтобы не рассмеяться: Ванька с Юзеком совершенно серьезно говорили на ужасном славянско-романском эсперанто. Им, например, ничего не стоило сказать "гутно" вместо "хорошо", "фарать" - "ехать". Оба не обращали на его покашливание ни малейшего внимания.
Краем уха он прислушивался к сопутствующим звукам: хоть бы собака залаяла или милиционер засвистел. Но вот по булыжникам прокатилась встречная карета, и рикши обменялись репликами.
– Здоровеньки булы!
– крикнули те по-украински.
– Терве!
– ответили эти по-фински.
– Куда фараешь?
– спросили те по-тарабарски.
– Разбойная тайна!
– ответили эти по-пижонски.
Лев Александрович едва не схватился за живот, выслушав эту белиберду. Однако реплика "разбойная тайна" его насторожила: неужели и в самом деле разбойники? Но к чему такая экзотическая экипировка нормальным цивилизованным разбойникам двадцатого века?
Наконец карета остановилась; заскрипели тяжелые двери, наверное ворота; пропустив карету, они опять заревели. Ванька выскочил первым, за ним вылез Лев Александрович, огляделся.
Его привезли к двухэтажному дому, каких полно в Сенеге, их строили пленные немцы. За высоким бетонным забором из монолитных плит он успел увидеть лишь часы на какой-то башне, и она сильно напоминала почтовую башню родного Сенега. Часы показывали половину двенадцатого, а у Льва Александровича было только около девяти, и он, подталкиваемый Ванькой и Юзеком, подвел свои часы.
Оказалось, к зданию подъехали почему-то с тыла, и конвоиры повели пленника вокруг. Шли по бетонным плитам, которые растрескались и расползлись, проросли мхом - с трудом угадывалась древняя аллея. Обойдя здание, очутились перед фасадом с колоннами, и Лев Александрович к изумлению своему прочитал на фронтоне:
ГОСБАНК
Госбанк этот никак не охранялся, если не считать высокого забора. Конвоиры вдвоем навалились на высокую дверь, и та заскрипела, словно тормоза такси. Лев Александрович вошел в вестибюль с мраморным полом и с решетками на окнах, но миллионера здесь тоже не было. Ему никогда не приходилось бывать в госбанке, и сейчас он поразился: пусто, гулко и темно. Окна были заделаны квадратами фанеры с дырками в них в шахматном порядке, они-то и пропускали свет, все трое оказались как бы в пересечении множества крохотных прожекторов.