Веха
Шрифт:
Дуня, приказав дочери спрятаться на печи, чтобы не мешала гостям, а сама принялась накрывать на стол. Через мгновение на столе появились миски с рыбой, горкой свежих огурцов, наломанных кусков хлеба, сала, мяса и горшка тушёной картошки, которую она достала с ещё не остывшей печи. В доме было тепло и уютно. Керосиновая лампа, висевшая под потолком, мягко разливала свет по передней комнате, где и расположились мужики, покидав свои мешки в сенях. После того, как хозяйка достала картошку из печи, она принесла из передней комнаты четверть самогона и, присев за столом, улыбнулась им, скинув платок себе на плечи, освободив свои чудесные, вьющиеся волосы.
Выпив по стакану и, плотно перекусив, мужики разморено зазевали. Перекурив на улице махорки, они разлеглись кто на полатях, а кто прямо на полу, и тут же уснули, устав от длинной дороги и нервного напряжения. Наш же земляк подкатил к Дуне, и ещё больше часа с ней разговаривал о жизни, после чего ушёл с ней спать в переднюю. Девочка, поужинав, уснула на обширной печи.
Два дня Еремей с мужиками жили у Дуни, убрали все дрова, а человека их леспромхоза так и не дождались. И вот тогда они остановились перед дилеммой, где взять денег, чтобы хотя бы вернуться домой от таких заработков. Не век же куковать у этой Дуньки! Но, как ни странно, именно Дуня им и помогла, устроив через своего родича в порт грузчиками.
Через неделю пошёл обильный снег, но река, Северная Двина, ещё долго не замерзала, и мужики за полтора месяца сумели заработать денег на обратную дорогу, и ещё помогать Дуне деньгами их кормить. В конце октября месяца, поскользнувшись на трапе, Еремей повредил себе ногу, да так, что эта травма осталась у него на всю жизнь. Наш земляк остался у Дуни и женился на ней. Он потом приезжал к нам в деревню, но один. Я тогда ещё был совсем маленьким. Погостив с неделю, он уехал обратно в Архангельск и больше его уже никто не видел.
Самое интересное в этой истории это то, что, когда Еремей рассказывал её, все хохотали до слёз, а я почему-то никогда не смеялся. Просто дед Ярёма рассказывал её с такими выкрутасами, что тяжело было не смеяться. И рассказывал он её всегда по-разному, хотя суть оставалась прежней. Лично по моему разумению, что в этой истории было гораздо больше человеческих трагедий, чем смеха. Но, из-за того, что Ярёма так умело, рассказывал, молодёжь всегда и просила рассказывать эту историю из года в год.
Лето пролетает всегда быстро, и всегда неожиданно наступает осень. В начале сентября, как я уже говорил, мать родила нам ещё одну сестрёнку, а в октябре сыграли свадьбу Василия с Александрой.
Вообще двадцать девятый год выдался холодным, второй укос трав прошёл в постоянно сырой погоде и мы все еле-еле собрали ещё один небольшой стожок сена для нашей скотины. Этого было мало и отец, сокрушённо покачивая головой, решил оставить одних коров и свиней для будущего опороса, также одного хряка. Всё остальное пошло под нож. Оставив себе на зиму, остальное сдали в заготконтору, или свезли на рынок.
Урожай с полей тоже убирали с напряжением, были большие потери, а план сдачи зерна никто не отменял. В результате всего этого, зерна в колхозе осталось только на посев и совсем небольшая часть от заготовленного зерна, на фураж. Все взрослые тяжело вздыхали, понимая, что зима будет тяжёлой, поэтому старались как можно больше заготовить соломы на корм скоту. Сена в колхозе тоже заготовили чуть больше половины того, что требуется.
Мы, пацаны и девчата нашего возраста этого тогда ещё не понимали, но напряжение чувствовали, даже гулять на улице и то стали реже. Да и погода не позволяла, пока снег не очистил от слякоти дороги. Воздух стал чище, и покинула страшная мгла, которая наваливалась с приходом ночи. После того, как выпал снег, на улице, даже ночью, стало светлее и веселее.
14.04.2015 год.
Веха!
Начало пути!
Часть шестая!
Зима тридцатого года действительно была довольно тяжёлой. Где-то в начале декабря отец сдал одну корову в колхоз, а всё поголовье овец, свиней и почти всю птицу, свезли на базар, оставив себе только на жизнь, обеспечив также Александра и Василия, которые продолжали учёбу в Почепе. Василий, к тому же, стал и семейным, отчего в нашей семье прибавился ещё один рот, хотя именно с этим ртом у нас проблем не было, наоборот её отец ещё помогал и нам. Это я слышал от отца, лёжа на печи вечером, а он разговаривал с матерью на эту тему. Но он говорил об этом не с каким-то там упрёком, а только старался определиться с матерью, что и сколько необходимо оставить в семье, чтобы дотянуть до весны. Курей оставили и то всего с десяток, а из свиней только свиноматка и молодой хряк, которого отец пожалел пускать под нож, вероятно рассчитывая на лучшие времена.
Дуся, которой к этому времени уже исполнилось шестнадцать лет, окончила семилетку и во всём помогала матери, как дома, так и в колхозе, получая за работу трудодни, которые, в свою очередь, не спешили отоваривать. Пётр Емельянович объяснял колхозникам, что пока не рассчитается с государством, не может отоваривать трудодни. Мужики покачивали головами, чертыхались, но, посудачив возле конторы, разъезжались по своим делам, а женщины только вытирали слёзы кончиками платка, и расходились по домам. С наступлением зимы, жизнь в колхозе практически замирала. Работали только на ферме, да на складах, включая мельницу, которая крутила своё колесо без остановки, спеша переработать запасы зерна на муку и фураж для скота и лошадей. Всё остальное остановилось до весны. Многие мужики в этот период уезжали в разные места на заработки. Уезжал и наш отец, но не всегда. Когда у нас на зиму оставалась скотина, то он оставался дома, но, так как в этом году не оставили даже тёлок и бычка, он решил тоже, вместе со своими двоюродными братьями, уехать подработать на Урал, где закладывали новые цеха Магнитки. Уехали они перед Новым Годом, чтобы после праздников уже приступить к работе.
Паспортов тогда не было, вместо них, в сельсовете, выдавали справки. Вот с этими справками они и уезжали, в противном случае, при отсутствии таковой, можно было угодить в тюрьму.
В свои неполные двенадцать я уже стал многое понимать. Василий, приезжая в деревню, всегда пытался доказать мне, да и не только, правильность политики партии и Великого Сталина. Он говорил, что кулачьё недобитое угрожает молодой республике, что повсеместно зверствуют их банды, убивая местных активистов, которые ратуют за Советскую власть и за колхозы, которые объединяют бедные слои населения, спасая, таким образом, их от голодной смерти. Всё так, но я почему-то видел совсем другое.
Даже в нашей деревне, которую почему-то не трогали власти, и то начались непонятные движения. Однажды нагрянули сотрудники НКВД и стали обыскивать все дворы. Они искали места, где, по доносу, могли скрывать излишки зерна, да и прочих продуктов, которые входили в списки продразвёрстки. После этого двоих наших земляков с семьями вывезли из деревни, и больше о них никто и никогда не слышал. Женщины только сокрушались, а мужики в открытую чертыхались, зло, сплёвывая под ноги.
Вот и получалось, что Василий говорил одно, а на деле происходили совсем другие события.