Великая империя зла
Шрифт:
Спустя много лет после гибели султана, эмир нашел общий язык с его женой, и они достаточно близко и хорошо знали друг друга.
Во все времена он ей просто посылал цветы, а то и дарил драгоценности. Во дворце об этом знали, но никто не воспринимал это, как что-то хамское или подлежащее злословию.
Оно воспринималось, как дань уважения законной жене султана и ее маленькому, а теперь уже довольно взрослому сыну.
Сама султанша относилась к эмиру так же. Она никогда не надоедала ему своими разговорами или просьбами.
Все ее мольбы сводились к тому, чтобы ее сын занял достойное место отца, а она как-нибудь со стороны наблюдала за ним.
Нельзя упрекнуть ее и в излишнем желании получить что-то, окромя ей уже принадлежащего. У нее с сыном был небольшой дворец, построенный на месте давно снесенного Турченского дворца, издавна славившегося своими страстями.
Но, слава эта постепенно угасла, и теперь уже почти никто и не вспоминал об этом.
Конечно, тот подземный ход, о котором говорил звездочет, показывая входную дверь, сохранился, и здание было построено именно так, чтобы палаты султанской жены выходили именно под этот вход.
Для этого потребовалось лишь завалить старый вход в подвал и дополнительно прорыть вход в палату. Этим занимался лично сам эмир, лишь изредка прибегая к помощи того же Керима, который, к его удивлению, не задавал никаких вопросов и вообще, даже никогда не намекал на что-то.
Очевидно, он знал или догадывался о последней просьбе султана и никак не реагировал на происходящее.
Абдах тоже молчал и не говорил об этом сам. С одной стороны ему все же было стыдно перед тем же Керимом, а с другой - вроде бы все было по-человечески.
У него не было семьи, жен и тому подобного. Он часто находился в походах, и они просто ему не были нужны, так как его голова и руки были заняты всегда другим.
Но, в момент прибытия в Стамбул, он непременно посещал Гуляб-хиз-ляр, что обозначало примерно то же, что в Европе-леди, и они долго рассказывали друг другу о своих переживаниях, чувствах и прочих человеческих признаках существования.
Конечно, было в этих встречах и много ими обоими желаемой любви, сгораемой в их объятиях, но о ней мы несколько опустим, считая, что это личная жизнь каждого, в которую не вправе вмешиваться никто, даже сама история с ее россказнями, прибаутками и прочими принадлежностями.
Так и протекала в обоюдосторонних заботах, тревогах, волнениях друг за друга беспристрастная по их отношениям жизнь.
Конечно, Гуляб понимала, что она не единственная, которой принадлежит Абдах, но никогда не говорила об этом, особенно когда дело касалось их личного духовного и физического сближения.
Им нравилось проводить время вдвоем, и они долго бродили, взявшись за руки, по вечернему саду.
Возможно, кто-то за ними и наблюдал со стороны, но в их взаимоотношениях не было ничего такого, запрещающего общим мнением людей и того же халифата.
Вечерами эмир долго засиживался у нее в палатах, то и дело, обсуждая тот или иной государственный вопрос.
И хотя, ее это не касалось, Гуляб живо принимала участие в делах такого порядка. Иногда, они даже ссорились и ругались, но это не было той степенью надругательства над чужим мнением, как это существует в быту или на улице.
Скорее, это был тот, извечно идущий спор о преобладании какого-либо из видов сосуществования в человеческом выражении. Или проще, спор между женщиной и мужчиной в степени обладания теми или иными познаниями.
В большей степени, конечно, Гуляб проигрывала эмиру, но при этом награждала его долгим поцелуем за ее длинную и, порой, бессвязную белиберду, как она сама это называла.
Но бывали случаи и поражения эмира, при которых уже тот, довольный тем, что у его духовной избранницы тоже имеется небольшое количество странного вещества, которое помогает находить выход из положения, дарил ей обязывающий к этому поцелуй, и они дружелюбно пожимали друг другу руки и потом смеялись, довольно громко и продолжительно.
Но, таких моментов, к сожалению, было очень мало, и эмиру часто недоставало такого общения. Но, он ничего не мог изменить в этом, так как понимал, что изменить уже ничего нельзя.
Долг его обязывал к другому, а ее долг - к воспитанию своего сына.
Так и проходила их совместно-разьездная жизнь, если считать, что самого эмира во дворце можно было наблюдать лишь в течение нескольких дней со дня возвращения с очередного похода.
Но Абдах в душе, наверное, и не желал другого. Этого вполне хватало, и оно было ненавязчивым, а просто исподволь уходящим, что давало преимущество той же совести в борьбе со своими мыслями, одолевать их и убеждать в чем-то другом.
Вот и сейчас, стоя на корме, эмир, молча, созерцал море и вспоминал о таких встречах.
Они уже не вызывали у него того бурно пьянящего влечения, что раньше, потому как он взрослел и становился мудрее, а мудрость, как известно, всегда предпочитает знания, чем утеху.
И хотя, самому Абдаху это казалось весьма подозрительным, и где-то там внутри жег камень "уж не старею ли я", он все же смог понять, что это такое.
А это и была та жизненно избранная им самим позиция, от которой теперь было просто некуда бежать.
И она заставляла его все больше и больше работать на себя. И, конечно же, это был разум. Его разум. Тот, самый маленький на огромной земле среди множеств таких же, которые допускали многое и прощали другим подобное, и который, в то же время, был огромен по сравнению с ними же, но оставался пока в стороне от всеобщего им овладения.
Поэтому, смирившись с мыслью, что это так и должно быть, эмир внутренне успокоился и соблюдал даже некоторую осторожность в своих желаниях.
Порой, ему вообще казалось, что этого не нужно и вовсе, если бы не его внутренняя привязанность к чему-то подобному.