Весна (Дорога уходит в даль - 3)
Шрифт:
– Жива?
– приветливо гудит ей Варя.
– Дышу...
– смеется Люся.
– В тесноте, да не в обиде!
Покончив с завтраком, мы ходим по коридорам. Меля незаметно оттягивает мой локоть, чтобы поотстать со мной от остальных. Она, видно, хочет мне что-то сказать.
– Ну?
– спрашиваю я очень неприветливо.
– Что еще?
– Вы все, честное слово, какие-то дурноватые! Сзываете народ отовсюду. Можно подумать, вам сено косить надо. Ну, зачем вы эту подхватили?
– Меля презрительно показывает подбородком в сторону Люси Сущевской, идущей впереди вместе
– "Это Люся Сущевская! Из Вологды}" - очень зло передразнивает нас Меля.
– Подумаешь - герцогиня из Парижа!
– Ну и что?
– уже рычу я, еле сдерживаясь.
– А то! Завтрак ее видела ты? Нет, помилуйте, ты такими мелочами не интересуешься!
– кривляется Меля.
– На черном хлебе вареная говядина из супа! Вот она кто, ваша герцогиня!
На меня - чувствую - накатывает та волна вспыльчивой ярости, которой я всегда страшно стыжусь потом. Просто нет сил удержаться и не ударить Мелю по ее раскормленной физиономии! Но тут же это перекрывается озорной мыслью, веселой и злой и такой же бессмысленной, как вертящиеся в моей голове с утра "тирли-тирли-али-брави"!
– Меля!
– говорю я тем замогильным шепотом, каким в наших домашних спектаклях мы изображаем таинственных злодеев.
– Меля, ты можешь сохранить тайну?
– Вот крест святой...
– И Меля начинает истово креститься.
– Нет!
– продолжаю я так злодейски, что мне самой становится страшно. Нет, простой клятвы мало! Повторяй за мной: "Если я разболтаю эту тайну, пусть жабы и скорпионы жалят мою печень! Пусть шакалы и гиены терзают мой труп!.."
Повтори!
Меля усердно и старательно бормочет:
– Если я разболтаю... пусть жябы и шякалы скушяют мою печенку... И скорпиены тоже!
– Хорошо, - одобряю я.
– Слушай: эта новенькая - никакая не Люся и никакая не Сущевская! Она... графиня!
– Что ты говоришь?
– Меля поражена.
– А как ее фамилия?
Этого вопроса я не предвидела. Ну да не отступать же!
– Она - графиня... графиня де Алибрави!
– Ох!
– Меля уничтожена.
– А почему она об этом молчит?
В самом деле, почему она молчит? Надо врать дальше!
– За ней следят враги. Одного зовут Резонанс, а другого - Майонез...
Ой, с Майонезом я дала маху! Меля не может не знать, что майонез - это соус, который подают посетителям в ресторане ее отца.
– Майонез?
– переспрашивает она.
– Ты что-то путаешь.
– Да, да, я спутала, его зовут как-то иначе... Ну, да не в этом дело! Важно то, что враги преследуют эту бедную девочку. Они хотят отнять у нее титул и богатство.
– Богатство?
– Да. У нее сто тысяч золотых функелыпперлингов!
– продолжаю я врать так вдохновенно, что внутри у меня все хохочет.
– Понимаешь?
Но Меля хочет знать все дотошно.
– А какие же это деньги - эти фун-кун... шпун...
– Мексиканские! Золотые функельшперлинги!
– Ох, а я с ней так невежливо...
– раскаивается Меля.
– Но я ведь не знала, что она из "выжших"... Да, - спохватывается она вдруг, - а почему же в таком случае у нее на завтрак
– Это для отвода глаз. А дома они с матерью едят мексиканское национальное блюдо "тирли-тирли"... Из пупков птиц киви-киви...
– Какое, какое блюдо? Из чего?
– Тирли-тирли. Из протертых пупков птиц киви-киви!
– А ты у них была, что ли? И ела пупки эти самые?
– Была... Вчера... Целую тарелку схомячила...
Я говорю такими рублеными словами, потому что еще минута - и я не выдержу, расхохочусь-разгрохочусь, по маминому выражению, "как пожарный".
Но тут приходит неожиданное спасение: служитель Степа дает звонок. Конец большой перемене. Надо бежать в класс.
Но Меля так заинтересована, что не отпускает меня. Притянув к себе мою голову (за четыре года нашего совместного ученья я вымахала, долговязая, как Дон-Кихот, а Меля - кругленькая и приземистая, как Санчо Панса) и заглушая звонок, Меля трубит мне в самое ухо:
– А когда это будет? Когда она получит свои сто тысяч?
– Когда?
– переспрашиваю я страшным голосом.
– Ты хочешь знать когда?
. И тут со мной случается неприятность. Для того чтобы произвести на Мелю еще большее впечатление, я, продолжая сверлить ее глазами, отступаю на шаг назад, чувствую под своей ногой что-то твердое и слышу жалобный вскрик:
– Ох, какая неуклюжая!
Оборачиваюсь и с ужасом вижу, что я отдавила ногу нашей классной даме, Агриппине Петровне Курнатович.
– Простите!
– лепечу я.
– Я не видела...
– Надо видеть!
– с гримасой боли выдавливает она из себя.
– Надо видеть...
Ну, как я ей объясню, что не могу видеть... затылком?
Агриппина Петровна направляется в класс, прихрамывая и неодобрительно качая головой.
– Ты ей на мозоль наступила, - шепчет Меля.
– Теперь она будет тебя ненавидеть!
С этого дня Агриппина Петровна в самом деле вроде как ненавидит меня. "Ненавидит", конечно, не то слово: просто я вызываю в ней неприятное воспоминание. Мне это очень досадно. Агриппина Петровна Курнатович чуть ли не первая за все годы синявка, к которой у нас, учениц, нет никакой вражды.
Больше того, мы все считаем, что она славная. Наказывает ока редко и неохотно. Не сует нос во все парты и сумки. Не вынюхивает, нет ли у кого-нибудь запрещенных вещей. Не пытается заводить с нами "келейные" разговоры, чтобы выспрашивать об остальных ученицах. Еще одно отличает Агриппину Петровну от других синявок: есть в ней какая-то ласковая сердечность.
Захворает кто-нибудь из учениц - Агриппина Петровна сама отведет ее в лазарет, постоит там, пока врач или сестра милосердия скажут, в чем дело. И, если заболевшей надо отправляться домой, Агриппина Петровна проводит ее вниз, в вестибюль, посмотрит, чтобы она теплее укутала горло, и еще помашет ей на прощание: "Счастливо! Поправляйтесь поскорее!" Может быть, это покажется странным, но, с тех пор как у нас в синявках Агриппина Петровна, я больше никогда не вру, будто у меня болит то или другое в дни, когда я не приготовила уроков.