Вид из окна
Шрифт:
4
В эти дни, ожидая помощи от Егорыча и Хромова, Павел бесцельно слонялся по улицам Ханты-Мансийска, находя город достойным всяческого поэтического воспевания при всех его наследственных недостатках. Так, чуть в стороне от центральной площади, обнаружил чудненькое здание окружной библиотеки, вход в которое охраняла мудрая бронзовая сова, восседающая, надо понимать, на бессмертных фолиантах. В отличие от расположившегося через дорогу монументального Центра искусств для одарённых детей Севера, библиотека выглядела скромно, но классически опрятно. Зайти внутрь поманило объявление о выступлении столичной знаменитости «знаменитого популярного поэта Тимура Кибирова», известного также под характерной поэтической фамилией Запоев. В годы перестройки уроженец Шепетовки интеллектуально-эпатажным штурмом взял подмостки обеих столиц, но в начале нового века был предан умолчанию. Тем не менее, судя по этому объявлению, Ханты-Мансийск претендовал быть не только мировым центром биатлона и спорта, но и заметным центром культуры.
Павел без каких-либо сложностей попал на поэтический вечер, который проходил в небольшом конференц-зале библиотеки. Когда он туда вошел, зал был весьма плотно заполнен почитателями поэзии, а правильнее сказать — почитательницами, ибо юные девы, дамы бальзаковского возраста и просто дамы составляли в зале более чем подавляющее большинство. Они с искренним и наивным восторгом в глазах, с чуть приоткрытыми от поэтического обожания ртами слушали озвучиваемые автором вирши. На заднем ряду нашлось свободное место, где неподалёку Павел заметил писателя Николая Коняева. У того выражение лица было недоумённо-тревожным, и вся его маленькая фигурка была определённо напряжена, как готовая выстрелить пружина. Причина этого напряжения стала понятна Словцову весьма быстро.
Кибиров нараспев эпатировал слушательниц:
Ну что, читательница? Как ты там? Надеюсь, что ты в тоске, в отчаянье, в слезах, что образ мой, тобой в ночи владея, сжимает грудь и разжигает пах. Надежды праздные. А как бы мне хотелось, чтобы и вправду поменялись мы, чтоб это ты, томясь душой и телом, строчила письма средь полночной тьмы, чтоб это я, спокойный и польщенный, в часы отдохновенья их читал, дивясь бесстыдству девы воспаленной, подтексты по привычке отмечал.И читательницы бурно аплодировали, если не в слезах и в отчаянии, то в слепом преклонении перед всем, что озвучит столичная знаменитость. И поощрённая этим знаменитость продолжала атаковать промежности рифмами:
Сей поцелуй, ворованный у Вас, мучительно мне вспоминать сейчас. Настанет ночь. Одно изнеможенье. Но ведаю — мне будет наслажденье. Ты вновь придешь. Ко всем твоим устам прильну губами, волю дам губам. И ты сама прильнешь ко мне, нагая, в медлительных восторгах изнывая. И плоть моя твою раздвинет плоть и внидет в глубь желанную, и вот проснусь я в миг последних содроганий, тьму оглашая злобным матюганьем.«Чтобы разбить засилие традиции, бей рифмами, похожими на фрикции…», мысленно ответил Кибирову Словцов. Но в тот же момент прозвучал и другой вопрос из зала:
— Скажите, Тимур, вы бы хотели, чтобы эти стихи прочитали ваши дети? — спросил Николай Коняев.
Удар прозаика был точен и прям. Кибиров несколько мгновений находился в состоянии «грогги» и вынужден был признать, что нет, он не хотел бы, чтобы эти стихи сейчас прочитали его дочери, но вот есть разные стихи для разных аудиторий и т. д. и т. п. А главное — свобода поэтического творчества, предоставленная Всевышним.
— Ну хорошо, а Всевышнему вы тоже эти стихи прочтёте? — не унимался Коняев.
Большинство дам с недовольством оглядывались на местного писателя, посмевшего прервать обряд эротического камлания. Словцов же ловил ситуацию, искренне удивляясь, что у этих женщин охранительный материнский инстинкт уступает половому или, в лучшем случае, банальному слепому преклонению перед именитым стихоблудом.
— Для Всевышнего у меня есть другие стихи, — уже раздраженно ответил гений. — В конце концов, если вам не нравится интимная лирика, которая, я полагаю, имеет право на существование, то могу почитать так любимые в нашей стране политические… Вот, к примеру…
Умом Россию не понять — равно как Францию, Испанию, Нигерию, Камбоджу, Данию, Урарту, Карфаген, Британию, Рим, Австро-Венгрию, Албанию — у всех особенная стать. В Россию можно только верить? Нет, верить можно только в Бога. Всё остальное — безнадёга. Какой мерою ни мерить — нам всё равно досталось много: в России можно просто жить. Царю с Отечеством служить.Последние строчки Кибиров озвучивал откровенно ёрничая, вбивая их, как гвозди в гроб квасного патриотизма. Такая акцентуация напомнила середину девяностых, когда ноги об российский флаг вытирали под аплодисменты всего мира. После этого стихотворения Павел встал, ему стало скучно. Был какой-то момент, когда ему хотелось заслонить собой русскую поэзию, но дамочки снова с восторгом зааплодировали, а он посчитал неуместным вторгаться в это слепое обожание ни своими рифмами, ни своими рассуждениями. Вспомнилась вдруг другая, недавно прочитанная у Мизгулина, реминисценция Тютчева.
Пурги безверья не унять. Нет ни желания, ни воли. Умом Россию не понять, А если нет ума — тем боле…С этим и вышел. Следом за ним потянулся Николай Коняев, которого, судя по всему, обязала к присутствию на этом поэ…эротическом вечере выборная должность в писательской организации.
— А ещё недавно был Евтушенко, — сообщил он, — на юбилее у Шесталова. Этот хоть женщин любит, а тот — себя. Так выступал, что даже не вспомнил, к кому на юбилей приехал. Если Юван, дай Бог ему здоровья, доживёт до следующего, то сто раз подумает, кого ему приглашать…
— А я тут ещё у вас в книжные магазины ходил, — поделился Словцов.
— Ну и что?
— Ничего. Ни-че-го. Так что, что касается культуры, вы тоже впереди планеты всей.
— Не отстаём, — печально согласился Коняев.
— У вас же есть Суханов, Волковец, Мизгулин?.. Есть настоящая поэзия. Или по-прежнему считают, что всё лучшее делается в Москве? Если у вас читают такие стихи, — он кивнул за спину, — в таких залах, то где читать стихотворение Пети Суханова «Орден»?