Водораздел
Шрифт:
Доариэ, расщепив ножом одноствольную рябинку, на которой почки еще не распустились, прислонила половинки рябины с двух сторон к двери хлева, перекрестила свою Мустикки и вывела ее на прогон. Все это она сделала так, чтобы никто не видел. Микки с хворостинкой в руке погнал корову в лес. По всей деревне слышалось разноголосое звяканье колокольчиков.
Пулька-Поавила отправился с Хуоти к Хёкке-Хуотари точить топоры.
— Что-то рановато ты, — удивился Хуотари. Оказывается, он еще не успел и позавтракать.
— Надо же, в конце-то концов, хоть нижние венцы срубить, — сказал Поавила. — Кто его знает, что еще будет, всякое поговаривают. Говорят, на Мурманке уже воюют.
Хуоти крутил точильный камень. Взглянув на жернов, он вдруг вспомнил, как он когда-то молол с Иро зерно, и заулыбался. Когда же Иро вернется домой? Она все еще была в Кеми. Хилиппа видел ее там. Говорит, совсем городской барышней стала.
Дома Поавила еще подточил топоры, чтобы они оставляли гладкий след на бревне, и, определив время по сделанным на подоконнике зарубкам, сказал Хуоти:
— Скоро семь. Нам пора.
Придя на берег залива, Поавила сразу заметил те три бревна, которые зимой привез ему Хилиппа, возвращая долг. Нет, они не годились для основания. Пулька-Поавила выбрал бревна для нижних венцов из тех, которые ему заготовил Вейкко Кивимяки, и начал обтесывать их. «Где же этот Вейкко сейчас? Хороший был работник».
— Теши поглубже, — учил он Хуоти. Обтесав бревна с двух сторон, они подняли их на каменный фундамент, сделанный еще осенью. И пошла работа. Небольшой перекур, и опять за топоры. Надо торопиться, ведь сев уже скоро начнется…
Но, как на грех, появился Крикку-Карппа. Сразу было видно, что он ходил на глухариный ток: за спиной туго набитый кошель, за поясом топор, через плечо на ремне висит ружье, которое Пекка Нийкканайнен прислал с Теппаной из Кеми.
— Слышу: топор стучит. Давай, думаю загляну… Закуривай.
Пулька-Поавила словно и не слышит, тешет себе.
— Торопясь, далеко не уедешь, — заметил Крикку-Карппа и сел на бревно.
«Нет, от этого черта не отвяжешься!» — выругался Поавила про себя, всадил топор в конец бревна и сел рядом с соседом.
— Тяжел! — сказал он, приподняв кошель Крикку-Карппы. — Два-то глухаря точно есть, а то и больше.
Теперь Крикку-Карппа, в свою очередь, сделал вид, что не слышит.
— Скоро можно начать и сеять, — заговорил он. — Земля уже оттаяла. Кто в шубе сеет, тот в рубахе жнет.
Когда Крикку-Карппа ушел, Поавила подумал о нем: «Ох уж этот Крикку-Карппа. Поди разберись в нем. Мол, заглянул, поглядеть пришел… Ишь, кто в шубе сеет… Будто без него не знаем…»
Но все же слова соседа засели в его сознании, и, срубив нижний венец и установив поверх него еще два, Поавила решил, что строительство они с Хуоти продолжат осенью, а сейчас есть более спешные дела. Он не хуже Крикку-Карппы знал, что если поле забросишь на один год, то оно тебя забудет на девять лет. И принялся возить навоз на поле.
Разбрасывать навоз вышли всей семьей. Микки тоже взяли. «Скот пасти уже не нужно, скотина сама домой приходит, а медведя еще бояться не надо, рано еще. Так что пусть парнишка помогает взрослым. Глядишь, и сам поймет, какого труда стоит кусок хлеба. А то все клянчит, все хлеба просит. Мало ему, потому что растет парень…» — думал Пулька-Поавила.
Как только разбросали навоз, Поавила стал пахать свой надел. А как отпахался да отбороновался, тут и сеять надо. Картошку сажать опять вышли всей семьей. Так что некогда было даже сходить, поглядеть, как там сруб.
Покончив с севом, Пулька-Поавила отвел свою лошадь в лес, оставил пастись на том же выгоне, где обычно летом пасся его мерин. Летом в деревне коню работы нет. Пусть отдохнет, наберется сил в лесу. А хозяевам лошадей было не до отдыха — подходил сенокос. После Петрова дня все уходили на покос на дальние лесные пожни.
Но прежде чем мужики отправились на покос, в Пирттиярви случилось событие, о котором говорила вся деревня. Виновницей его была дочь Хёкки-Хуотари Иро. Вернулась Иро из Кеми перед самым Петровым днем, и все увидели, что она тяжелая. Ясное дело, пересудов тут хватило.
— С приданым пришла, — говорили мужики.
— Штаны-то не помогли, хи-хи.
Иро вернулась из Кеми в короткой юбке и в панталонах, а такого в Пирттиярви еще не видали.
— Нет, не помогли штаны, — смеялись в деревне.
— А-вой-вой, а как же Иро со своим разговаривать-то будет? — тревожились бабы. — А вдруг он возьмет и залопочет по-английски или там по-русски? Ведь никто не знает, чей он…
Не надо объяснять, каково было в доме Хёкки-Хуотари.
— А-вой-вой! — причитала мать Иро. — Ну кому же ты теперь будешь нужна со своим пригулышем? А Ховатта, тоже хорош, за сестрой не мог приглядеть.
— Чего ты Ховатту тянешь, он-то при чем, — пытался Хёкка-Хуотари вступиться за сына.
Но жена тут же оборвала его:
— Вы все одинаковы. Ты тоже, когда помоложе был и ходил коробейником… Знаю я. А теперь что твой мерин.
Хуотари молчал, только ниже склонил голову.
Иро за все время не проронила ни слова.
— А ты чего сидишь, как воды набравши в рот, — заорала на нее мать. — Скажи хоть что-нибудь.
— От Ханнеса он… — проговорила Иро и положила ложку на край миски с кашей.
— От Ханнеса?! О, господи!
Для Паро это была словно соломинка, за которую хватается утопающий.
Доариэ она жаловалась:
— Если бедная красива, будет только несчастлива.
Пулька-Поавила с сыновьями спозаранку отправились на лесную пожню на Ливоёки.
Вела туда бог весть когда протоптанная тропинка. Те, кто прокладывал ее, старались обойти болотистые места, так что до покоса можно было дойти не промочив лаптей. Тропа петляла от суходола к суходолу, мимо двух лесных ламб, заросших белыми и желтыми кувшинками. Идти по этой тропе было интересно, нескучно. Да и день стоял погожий. «В такую погоду сено враз высыхает», — подумал Поавила, прибавляя шаг.