Враждебная тайга
Шрифт:
С тех пор Сергей возненавидел жену всем существом. Он так и не смог, как ни старался, полюбить детей – ласковых и веселых, привязанных к нему всей чистой детской душой, носящих его фамилию. Он был уверен, что сыновья-близнецы ему не родные по крови.
В свои двадцать пять он получил четвертую капитанскую звезду и хорошую должность, но вскоре жизнь пошла кувырком. Тесть залетел под суд. Полковник в купе с другими чинами тыловой службы (в их числе был начальник уже упомянутой столовой), как выяснилось в ходе следствия, воровали военного имущества на миллионы рублей.
Воров судили и военным, и гражданским судом, разжаловали, выгнали из армии без пенсии. Наиболее проворовавшихся посадили, а их «ставленников» и «близкое окружение» сослали в отдаленные стратегически важные боевые точки или, говоря по-русски, в Тмутаракань. Так четыре года назад капитан Рябинин с женой, вызывавшей в нём лишь брезгливую ненависть, и неродными детьми оказался в этой беспросветной глуши.
Рябинин всегда, каждое утро, вспоминал свою жизнь и всегда смеялся до слез над одной и той же мыслью – все лучшие свои годы он загубил, чтобы не оказаться в какой-нибудь дыре. Однако капитан Рябинин все равно попал в дыру, да еще в какую!
Так стоило ли ради этого ломать свою жизнь, жениться на этой толстой дуре, воспитывать чужих детей, обитать, черт знает, в какой глуши, без всяких дальнейших видов на будущее, без интересов, чтобы пить вечером, а утором опохмеляться!? Он всегда до жути неподдельно смеялся при этой мысли. Но сегодня не стал, жена позвала:
– Сережа, завтрак стынет.
Рябинин был готов убить ее, лишь бы не слышать этого верещания, доводившего его порой до исступления, но он сдержался. «Спокойно, - мысленно произнес он, - Осталось всего десять месяцев, а там новое место, может, новое звание…». Но пока ещё ничего светлого не было на горизонте, Рябинин это знал и поэтому отрешенно шагнул на кухню.
7:03
Столовая представляла собой покосившийся квадрат, когда-то выкрашенный в белый цвет, теперь от непогоды и времени он стал грязно-серым. Согласно уставу здание имело подсобные помещения, склады посуды и припасов, зал для приготовления пищи и два зала для приема пищи. В одном закутке ели офицеры, в другом – солдаты.
Главным и единственным поваром была жена Отехова. Вся ее функция сводилась к закладке продуктов, выбору меню, ведению никому не нужной документации, снятию пробы и обслуживанию стола офицеров. Все остальное: мытье грязной посуды, раскладка пищи, генеральная уборка помещений, утилизация отходов – целиком ложилось на дежурного по столовой.
И все же Отехова считала, что судьба покарала ее титаническими мучениями, о которых она любила размышлять в минуты безделья. Таких минут было так много, что их просто нечем было занять.
Офицеры – старший лейтенант Отехов и капитан Рябинин уже собрались, а через минуту пришел прапорщик Нетупейко. Отехова взяла поднос и хотела уже обслужить «офицерский контингент и лиц, к нему причисленных». Однако она неожиданно глянула в загрязненное зеркало и опустила поднос.
Ей пришлось поправить прическу, одернуть несколько складок на одежде, припудрить чуть вздернутый носик. Она и сама удивилась, почему в последнее время ее стал так заботить внешний вид. Отехова взяла поднос и кокетливо обслужила молчаливую троицу, которая повела себя совершенно по-разному при ее появлении.
Лейтенант был крайне недоволен поведением жены. Значит, проведенная им накануне доверительно-разъяснительная беседа не помогла, но он упрям, жена – это тот же солдат, и воспитывать ее надо в духе устава.
Прапорщик громче всех поздоровался и молодцевато подкрутил усы. Он непременно отпустил бы пошлый комплимент, как и всякой другой даме, но тут присутствовал муж поварихи. Рябинин и вовсе смутился при блеске карих глаз, направленных исключительно в его сторону. Эта пышущая красотой и свежей молодостью девица всегда смущала его.
В это же время на солдатской стороне два уже известных «дедушки» проводили воспитание провинившихся утром бойцов. Толстый и худой сидели во главе стола, а все остальные стояли по стойке «смирно» у своих табуретов.
– Ты, сержант, садись, - разрешил худой, - Ты нам по барабану.
Сержант Карликов облегченно вздохнул и сел. Прошла минута, и толстый приказал:
– Садись!
Взвод выполнил приказ за доли секунды, но «дедушки» все равно остались недовольны:
– Садиться надо так тихо, чтобы я слышал, как таракан за ухом чешет, - пояснил худой, - Все встали, будем учиться кушать по уставу.
Худой «дед» сажал и поднимал взвод в течение трех минут, пока не добился установленной им «нормы» тишины. Теперь командование на себя взял толстый «дед».
– Взвод, к приему пищи приступить!
Все взяли в руки ложки, но к еде не притронулись. Таков был закон: первым пробу снимает «дедушка». Наконец худой отпил чаю и в тот же миг все ложки врезались в перловку.
– Стоп, - остановил завтрак худой, - Сержант уже поел, поэтому пусть командует на счет, как велит наша «книга жизни» – устав.
Есть по счету означало на слово «раз» зачерпнуть еду ложкой на слово «два» проглотить ее. Карликов потупился и с равными интервалами принялся монотонно диктовать:
– Раз! Два! Раз! Два!..
Офицеры всегда ели молча, и на то были свои веские причины. Отехов считал, что старшему лейтенанту не пристало вести беседы с прапорщиком – это ниже его должности и звания. В то же время он считал непозволительным приставать с расспросами к капитану, стаявшему выше и по званию, и по должности.
Прапорщик в свою очередь презирал выскочку-«старлея» и слишком уважал капитана, а презрение и большое уважение всегда у него вызвали рефлекторное молчание. К тому же он разбирался только в трех вещах: автомобилях, самогонке и матерных анекдотах, а эти темы мало волновали его собеседников. Рябинин и сам не мог объяснить свое малословие, приписывая его неудавшейся судьбе.
Была еще одна общая и главная причина молчания: за три года совместной службы они успели обговорить все темы по сотне раз. Каждый знал о присутствующих все, как о самом себе. Молчание никого не обижало, не унижало и ни к чему не обязывало – оно было давно установленной традицией.