Вся жизнь - поход
Шрифт:
Через несколько лет нам сказали, что он ограбил таксиста и получил срок. А потом Людмила Яковлевна встретила его уже взрослого. Разговор не склеился, но Толя благодарил Новикову за все доброе, что она делала для него. Больше о Калякине я ничего не слыхал.
Из педагогического дневника:
" 4 мая 1966 года.
Кто виноват, что Калякина исключили? По нашей педагогической логике, конечно, я - его воспитатель. Но почему, разве я мало с ним возился? Или виноват только потому, что не сумел сделать то, что мне по должности полагается уметь? Но я не умею, не научился. Я действительно не знаю, как быть с такими, как Калякин! В прошлом году в Прибалтике он в троллейбусе, на глазах вежливых рижан, саданул кулаком по лицу одноклассника. Вечером у костра мы хором втолковывали ему, что драться - ах, как нехорошо. А Толя сидел на пеньке и ухмылялся:
– А вы отправьте меня домой.
Людмила Яковлевна чуть ли не на коленях умоляла Толю поехать с нами, а он кочевряжился - чего я там не видел!
А теперь он смотрит на Новикову и ухмыляется.
Я прокручиваю два года жизни Калякина в нашем отряде - нет, ничего иного, чем то, что делал индивидуально и через коллектив, придумать не могу. Но ведь если нет результата, значит, где-то допущена ошибка. Но где?.."
Потом у меня случались еще неудачи, когда не мог довести человека до ума. Но там я хотя бы находил причины, видел недоработку, а Толя Калякин так и остался для меня загадкой, тем педагогическим браком, который, наверное, бывает у каждого, кто занимается нашим ремеслом.
"Дети" и "взрослые"
А пока только начался 1964 год. Несмотря на происки Кабатченко и Новиковой, отряд снова шел впереди и не уступал первого места никому в дальнейшем. Михаил Владимирович уговорил двух наших девушек перейти в отряд, наступавший нам на пятки - был в интернате такой Юрьев день, когда разрешалось менять отряды, - а нам подкинул пятиклассника с пушистым хвостом приводов в милицию. Подкинул и через неделю сказал:
– Хватит, переборщили. Больше никого не дадим. Живите спокойно.
Но жить спокойно мы не хотели. Я напомнил Михаилу Владимировичу наш разговор о нарушениях режима и сказал, что буду водить ребят по музеям и театрам вместо самоподготовки. Ожидая возражений, я приготовил сокрушительные аргументы, но директор, не дослушав, спокойно сказал:
– Что ж, води, если надо.
Кабатченко умел схватывать идею на лету!
Теперь разика два в месяц я занимал очередь на какую-нибудь выставку, звонил в интернат и просил к телефону командира.
– Саша, я возле Пушкинского музея. Знаешь где?
– Знаю.
– Вези всех, начиная с пятого класса. Через час жду.
После выставки мы не торопясь гуляли по вечерней Москве. Однажды мы остановились возле ограды Александровского сада.
Тихо падал крупный снег, чуть серебрясь у неярких фонарей.
Тяжелая кремлевская стена притемняла дальнюю часть сада, и только внизу под нами высвечивалась безлюдная аллея с редкими скамейками у припушенных снегом деревьев.
– Посмотрите, - сказал кто-то.
– Если бы на скамейке сидела девушка в короткой шубке, опираясь рукой о скамейку - помните, как у Беклемишева - и еще чтобы негромкая музыка...
– Какая?
– тихо спросил я.
Ребята долго молчали.
– Может быть, "Сентиментальный вальс"?.. И назвать это...
– Не надо названия. Здесь для каждого свое...
– А если назвать "Состояние"?
Даже негромкие реплики нарушали тончайшую атмосферу непонятной печали. Ребята почувствовали это и снова замолчали надолго.
Только у входа в метро я спросил, знают ли они, с чем повстречались.
– С чем?
– не поняли ребята.
– С прекрасным. Такие встречи не часты, их надо сохранять в душе и в памяти.
С той поры у нас повелось:
– Готовьтесь, - говорил я.
– Через неделю мы идем на "Лебединное
озеро". Будет встреча с Прекрасным.
Потом, когда мы начали ездить в горы, ребята останавливались перед панорамой снежных вершин и говорили: "Еще одна встреча..."
За оставленных в интернате малышей мы не беспокоились.
Знали - уроки будут приготовлены и перепроверены, и на полдник малыши пойдут самостоятельно, и замечаний от дежурного воспитателя не получат. Такое доверие малыши ценили и одергивали друг друга: Виктору Яковлевичу попадет, если что!
Кстати, меня в этот год перестали называть Виктором Яковлевичем, а постепенно и осторожно перешли на "Вэ-Я".
Это прозвище почему-то прилипло ко мне на всю жизнь. Зато других кличек я никогда не имел.
После ужина и оставленного нам полдника старшие садились за уроки, и никаких проблем из-за нарушения режима не возникало. Но мне нужно было дать ребятам еще большую самостоятельность.
– Слушай, - сказал я Михаилу Владимировичу, - хотелось бы пойти с ребятами в поход в учебный день.
– Рехнулся?
– Ты послушай. В каждом классе из нашего отряда - по два-три человека. Какая беда, если они пропустят уроки? А вечером они возьмут домашние задания у товарищей и все выполнят. Гарантирую.
Михаил Владимирович молчал, и я начал тихонечко давить на него:
– Представляешь, какая ответственность ложится на малышей - весь день провести одним и без всяких замечаний. А старшие? Им ведь надо после похода готовить уроки. А они нашагались, надышались, им спать хочется. Вот тебе и дополнительный тренаж на пересиливание себя.
– А в воскресенье пойти в поход никак нельзя?
– Можно, но так интересней, - напомнил я Михаилу Владимировичу наш разговор о нарушениях режима.
– И кроме того, надо же ребятам побывать в воскресенье дома и отдохнуть от надоевшего меня.
– Михаил Владимирович расмеялся:
– У вас получаются нарушения режима как система, а соблюдение его как частность! Ты подумал, что скажут учителя?
– Большинство поймет, остальным ты объяснишь. Дело стоящее.
– Хорошо, - сказал Михаил Владимирович.
– Быть по сему! Но только раз в месяц, а еще лучше в два.