Высшая мера
Шрифт:
Сковырнув ножом пластмассовую пробку, Апыхтин, торопясь, налил самогон в подвернувшуюся чашку. Все он сделал быстро, почти суетливо, словно опасался, что кто-то может через секунду заглянуть к нему на кухню, застать за этим вот занятием, срамным и недостойным.
– Ох, Катя, какой же ты молодец! Какая ты хозяйственная баба! Ведь не выбросила. Как знала, как знала, что ударит час и эта бутылка…
Апыхтин замолчал, словно поперхнувшись. Он вдруг осознал, или просто ему показалось, что в последних словах переступил какую-то невидимую черту, нарушил что-то, пренебрег. Не то он сказал, ох не то…
– Прости, дорогая, - пробормотал Апыхтин, опускаясь на кухонную табуретку.
– Я исправлюсь… Сейчас я отлучусь ненадолго и скоро вернусь… Здесь недалеко, где-то совсем рядом находится параллельный мир… Отдышусь и вернусь.
Подняв чашку, Апыхтин не отрываясь, не переводя дыхания, выпил весь самогон до дна. В нем было не менее шестидесяти градусов. Странно, но ему понравился запах, от виски воняло точно так же, а по крепости это хваленое пойло даже сравниться с самогоном не могло.
Апыхтин еще не успел отойти от вечернего застолья с заместителями, и самогон подействовал на него быстро и убийственно. Едва добредя до спальни, Апыхтин упал на кровать и тут же заснул. А проснулся часа через три, когда комната была залита солнечным светом. Апыхтин с опаской прислушался к себе. Голова не болела, сознание было ясным, он все помнил, все понимал. Протянув руку, нащупал на тумбочке очки, надел их, и мир вокруг сразу стал ясным и жестким.
– Так, - сказал он негромко и через некоторое время повторил: - Так.
Будто гвозди вбивал, закрепляя в сознании происшедшее.
Взглянул на часы - ему пора уже быть в банке.
Опоздал.
И никто не звонил, никто не решался потревожить его в это скорбное утро.
– Жалеют, - усмехнулся он кривовато. И сам понял - нехорошо улыбнулся по отношению ко всем, кто знал его. И не огорчился этому своему пониманию.
– Перебьетесь, - добавил он и направился в ванную.
Умывался Апыхтин, подбривал щечки, чистил зубы как никогда тщательно, словно одними этими своими действиями выполнял какой-то ритуал, словно освобождался от чего-то гнетущего.
Подошел к окну.
Его «мерседес» стоял на обычном месте. Но водитель не позвонил, не доложился.
– Жалеет, - проговорил Апыхтин, но уже теплее, добрее. Водитель вел себя правильно, и он это оценил.
Подошел к зеркалу, но не сразу решился поднять глаза, не сразу. А встретившись с собой взглядом, смотрел на себя долго и пристально.
– Неважно выглядишь, - сказал он, - неважно. И вдруг вздрогнул и побледнел, услышав, как хлопнула дверь в спальню.
– Так, - сказал он почти неслышно и, сцепив зубы, вышел из ванной.
С усилием делая каждый шаг, приблизился к спальне. Дверь была плотно закрыта, а Апыхтин прекрасно помнил, что он не закрывал ее, она осталась распахнутой.
Подойдя к двери, резко открыл ее.
В спальне никого не было.
Взглянув на окно, понял, в чем дело, - дверь захлопнулась от сквозняка. Да, он открыл форточку и сам же устроил сквозняк.
Неожиданно резко прозвучал телефонный звонок.
Апыхтин некоторое время смотрел на него с недоумением, не понимая, что он должен делать, как поступить. Наконец сообразил. Подошел, поднял трубку.
– Да! Слушаю!
– Слова прозвучали резковато, это Апыхтин понял, осознал, но не пожалел об этом, он попросту не готов был разговаривать с кем бы то ни было.
– Здравствуй, Володя!
– Голос прозвучал негромко, сочувствующе, но без слезливости.
– Здравствуй.
– Не узнаешь?
– Конечно, нет.
– Кандауров беспокоит.
– По какому поводу?
– спросил Апыхтин без издевки, он и в самом деле не догадывался, что об убийстве знает весь город.
– Володя… Значит, так… Я с тобой, Володя. Я все знаю… утешать не буду, не умею, но скажу… Я найду их, Володя. Вот увидишь. Сука буду, найду.
– Ну, найдешь - и хорошо, - ответил Апыхтин с неожиданной легкостью и сразу понял - его слова прозвучали пренебрежительно.
– Ты прав, Володя, ты прав. И моя вина есть… Недоглядел. Но и я получил удар.
– Надо же.
– И опять ответ получился насмешливым.
– Я найду их, Володя.
– Послушай, Костя… Спасибо, что позвонил, что не забыл… А найдешь ли ты их, не найдешь… Хочешь откровенно?
– Хочу.
– Не найдешь. Мне так кажется.
– Сука буду, - повторил Кандауров каким-то смазанным голосом и положил трубку.
– Как скажешь.
– Апыхтин и сам не заметил, как слабость и беспомощность в нем сменились почти детской обидчивостью, словно люди, которые должны были отнестись к нему почтительно, проявили себя неблагодарными. Ему нанесли страшный удар, его размазали по стене, и никто, ни одна живая душа ничего не сделала, чтобы предотвратить удар, спасти его или хотя бы предупредить об опасности.
Когда Апыхтин вышел на площадку, то с капризным раздражением, но в то же время и с явным удовольствием увидел на ближайшем подоконнике охранника из банка. Молодой парень сидел, опершись спиной о раму и положив на колени короткий черный автомат. Увидев Апыхтина, охранник спрыгнул с подоконника и если и не вытянулся в струнку, то принял позу достаточно уважительную.
Апыхтин знал этого парня, сам принимал его на работу, и где-то в глубине души шевельнулось чувство благодарности за это ночное дежурство.
– Привет, - сказал он, направляясь к лифту.
– Ты что же, всю ночь здесь отсидел?
– Велено.
– А… Тогда конечно, тогда понятно.
Подошел лифт, парень вошел в кабину вслед за Апыхтиным и тут же нажал кнопку первого этажа, хотя кто-то за углом уже торопился к лифту, выкрикивая поспешные слова, прося подождать, захватить его в просторную кабину.
– Что ты так? Подвезли бы соседа!
– Перебьется, - ответил парень с нарочитой грубостью.
– Тоже верно, - согласился Апыхтин.
И это в нем появилось - он охотно соглашался со всем, что ему говорили: не было ни сил, ни желания что-то отстаивать, возражать, добиваться. Это казалось совершенно несущественным, ненужным.
Уже в машине Апыхтин вспомнил, что не позавтракал, и это тоже не огорчило - если так случилось, значит, так и должно было случиться. Он сидел на заднем сиденье, автоматчик устроился впереди, рядом с водителем. Наверно, так и положено. Или же он сам первым сел на заднее сиденье, и охранник не осмелился сесть рядом? И здесь не возникло у Апыхтина своего мнения, желания что-то исправить. Если так расселись, значит, иначе было и нельзя.