Высшая мера
Шрифт:
Апыхтин опустил стекло, в машину ворвался свежий утренний воздух, шелест шин по мокрому асфальту, городской невнятный шум. И вдруг неожиданно, как бы из ничего, без всяких внешних причин возникло воспоминание - Кандауров спрашивает, нет ли у него врагов. Апыхтин заверил Кандаурова, что все в порядке, на его горизонте ясное небо. Кандауров ничего не ответил, но в банке тогда провели какие-то косметические охранные меры, призвали всех к бдительности, и на этом все закончилось.
И вот, пожалуйста…
Поколебавшись, Апыхтин вынул коробочку сотового телефона и набрал номер Кандаурова. Тот ответил сразу, будто ждал звонка, будто наверняка знал, что Апыхтин позвонит.
– Костя?
– Слушаю, Володя!
– Послушай… Недавно ты спрашивал о врагах… За этим что-то стояло? Или просто призывал к бдительности?
– Стояло.
– Больше ничего не добавишь?
– А нечего добавлять. Прошел слушок… В наших кругах, естественно. Промелькнула твоя фамилия.
– В какой связи?
– Не знаю. Но вот так просто фамилии не произносятся. Это было не при мне, ребята доложили. Якобы кто-то где-то кому-то…
– Не хочешь сказать или действительно не знаешь?
– Володя, послушай… Как только ребята доложили мне, я в тот же день позвонил тебе и все сказал открытым текстом.
– Помню.
– Не сомневайся во мне, Володя, ладно?
– Не буду.
– Все, что я сказал сегодня утром, остается в силе. Держись, Володя.
– Постараюсь, - ответил Апыхтин и выключил телефон. Он не мог больше говорить. Самые простые слова Кандаурова, эти вот «держись, Володя», оказали на него совершенно неожиданное действие - он чуть не расплакался и с трудом глотал какие-то комки, сотрясающие все его большое тело. Встретившись в зеркале взглядом с водителем, он сдвинулся в сторону, чтобы тот не понял, не догадался о его состоянии.
Да, так бывает - прочувствованные слова друзей, соратников оставляют нас совершенно равнодушными, и слушаем мы их снисходительно и даже с некоторым раздражением, дескать, скорее бы заканчивали. Не затрагивают они ничего трепетного и заветного, а если что и дают, то лишь удовлетворение уставшему самолюбию. Но случайно брошенное слово человека далекого, может быть, даже презираемого человека, которого мы даже стыдимся, вдруг цепляет что-то важное, больное в душе, и ты готов разрыдаться на плече попутчика в электричке, разговориться с поздним выпивохой у ночного киоска, пожаловаться таксисту.
Что за этим?
Привычная опасливость, подсознательная боязнь ближних, потому что по-настоящему чувствительный удар может нанести человек, хорошо знающий, где у тебя болит?
Или невозможность носить в себе нечто гнетущее, невыносимо тяжкое? Или сохранившееся из глубины веков стремление быть искренним, открытым и простодушным?
Кабы знать, кабы знать… А надо ли?
Как бы там ни было, часто не остается никаких сил таиться, скрываться, прятаться…
Алла Петровна встретила Апыхтина как обычно - стоя у своего стола. Тот с удивлением отметил ее осунувшееся лицо, круги под глазами, встревоженный взгляд, мимо которого не мог пройти.
– Что-нибудь случилось?
– спросил Апыхтин, вполне искренне спросил, не допуская даже мысли о том, что кого-то могут всерьез расстроить его личные беды, не привык он к этому, да и кто привык?
– Как сказать, Владимир Николаевич…
– У вас такое лицо, будто что-то случилось… Простите.
– Следователь звонил…
– И что?
– обернулся Апыхтин уже от двери.
– Сказал, что скоро приедет.
– Это хорошо, - кивнул Апыхтин.
– Следователь - это всегда хорошо. Особенно в банке, - добавил он самому себе, уже в кабинете. И тут же снова выглянул в приемную.
– Никого ко мне пускать не надо, - сказал он секретарше.
– Пусть сами разбираются. Справятся.
– Хорошо, Владимир Николаевич.
Апыхтин пересек кабинет из угла в угол, постоял у стола, потрогал холодную ручку сейфа, подошел к окну. Его «мерседес» стоял на месте, и водитель, прохаживаясь, курил свою утреннюю сигаретку. По шоссе проносились машины, торопились прохожие - шла обычная городская жизнь, точно такая же, как вчера, позавчера, какая будет завтра.
В то же время у Апыхтина было ясное понимание того, что он отныне живет в совершенно другом городе, в другой стране, может быть, даже на другой планете, в каком-то действительно параллельном мире. Здесь встречаются знакомые ему люди, есть банк, который он создал когда-то и провел через все финансовые бури последних лет, но мир здесь другой.
Пройдя к столу, Апыхтин плотно уселся в высокое кожаное кресло, придвинул к себе телефон, положил руку на трубку и… И почти с ужасом обнаружил, что звонить ему некуда, некому, более того - не хочется. Дела, которые еще вчера казались важными, срочными, необходимыми, вдруг исчезли, и он даже не мог вспомнить, что его так заботило, заставляло волноваться, кричать в трубку, чего-то требовать нетерпеливо, гневно и гореть, гореть, гореть…
Повертев трубку перед глазами, он бессильно уронил ее на аппарат.
– Разрешите, Владимир Николаевич?
– в дверь заглянула секретарша, готовая тут же снова исчезнуть.
– Входи.
Алла Петровна подошла к столу и скорбно положила на самый край голубоватые бумажки. Апыхтин взял их, всмотрелся, вчитался, и вдруг до него дошло, что это авиационные билеты на Кипр. Билетов было три. Каждый из них он внимательно просмотрел, убедился, что выписаны они правильно, на него, на Катю и на Вовку. Вылет состоится на следующей неделе из аэропорта Шереметьево рейсом Москва - Пафос.
– Аэропорт назначения - город Пафос, - сказал он и, подняв голову, посмотрел на секретаршу.
– Да, - сказала она и больше ничего не добавила.
– Хорошее название - Пафос. Надо же…
Апыхтин некоторое время рассматривал билеты, вчитываясь в даты, имена, фамилии, всматривался в цифры, означающие время отлета, прилета, проговаривая все вполголоса. Не выдержав этого зрелища, Алла Петровна закрыла лицо руками и вышла из кабинета.
И тут же в кабинет влетел Осецкий.
– О! Володя! Привет! Ты как?