Западноевропейская поэзия XХ века. Антология

Коллектив авторов

Гоццано — автор двух поэтических сборников: «В поисках прибежища», 1907, и «Беседы», 1911; отдельные стихотворения, а также незаконченный цикл «энтомологических посланий» «Бабочки» увидели свет после смертипоэта.

Перевод стихотворения «Прекраснейший на свете» опубликован в сборнике «Итальянская лирика, XX век», М., 1968; переводы двух других стихотворений выполнены для настоящего издания.

ЗИМНЕЕ

«…хру-у-у-у-сть»… внезапный скрежет — и трещина по льду прошла узором. «На берег!» — люди закричали хором, боясь, что их от берега отрежет случайным злом живой излом, в котором еще немного — и вода забрезжит. «Останься!» — Я ответил взглядом смелым. «Прошу!» — Я руку вырвать не пытался. «Останься, если любишь!» — Я остался. Над зеркалом неверным, опустелым, она и я парим единым целым, ликуя: нам одним каток достался! Одни — что сердцу может быть угодней? Без прошлого, в безумстве упоенном, мы, отраженные стеклянным лоном, скользили все быстрее, все свободней. У края хруст раздался — безысходней… У края хруст раздался — глуше тоном… И, весь похолодев, как тот, кто рядом услышал Смерть — ее смешок постылый, я наклонился, будто над могилой, — и два лица из мрака вырвал взглядом, безжизненных, чуть тронутых распадом… У края хруст раздался — с новой силой… И

сладостную жизнь мою, несчастный, оплакал я, оплакал все, что бренно. О голос страха — инстинктивный, властный! О жажда жизни, как ты неизменна! Конец?.. Я пальцы вызволил из плена и выбрался на берег безопасный… Она одна на ледяной площадке осталась — полновластная царица, но вот, в конце концов устав кружиться, взошла на берег — озорные прядки, прекрасна, словно трепетная птица, во взоре — дерзость, дерзость без оглядки. Спокойно среди радостного гула, как будто не она его причина, туда, где я с приятелями чинно стоял, она пройти не преминула. «Спасибо, сударь мой! — и протянула с усмешкой руку мне. — Хорош мужчина!»

ТОТО МЕРУМЕНИ [152]

I

Изящные балконы от глаз листва укрыла, — заросший сад не знает заботы человека… В моих стихах встречалась стократ такая вилла, пример архитектуры семнадцатого века. Ей бесконечно трудно мириться с долей новой, она грустит о частых ватагах шумных в старом саду, о пышных пиршествах под сводами столовой и о балах в гостиной, уплывшей к антикварам. Бывал здесь Дом Ансальдо, и Дом Раттацци — тоже [153] , а кто владельцев виллы сегодня навещает? Авто, фырча, подкатит — и пассажиры в коже горгоной о приезде своем оповещают [154] . Залаяла собака, шаги — и дверь бесшумно открылась… Здесь, где тихо, как в монастырской келье, живет Тото Мерумени; мать не встает с постели, на ладан тетка дышит, а дядя — слабоумный.

II

Двадцатипятилетний Тото — раним, изнежен, неплохо образован, словесности любитель, умом не блещет… Нравственность? О! здесь Тото небрежен, сын времени, прогресса типичный представитель. Он не богат, и время «сбывать слова» [155] приспело (его кумир, Петрарка!) — статейки нынче в моде, но он избрал изгнанье, милей не зная дела, чем о былых проказах размыслить на свободе. Нельзя назвать недобрым его. Он деньги может для бедных дать, он первую пошлет клубнику другу, придет с вопросом школьник — он школьнику поможет, окажет эмигранту посильную услугу. Свои ошибки зная, он не кусает локти. Нельзя назвать недобрым его. Он добр, по Ницше: «…меня смешат ничтожества, что добротою высшей кичатся лишь затем, что у них тупые когти…» Труды окончив, можно и поиграть немножко под вековою сенью на травке глянцевитой с любезными друзьями — охрипшей сойкой, кошкой и чудо-обезьянкой, чье имя Макакита…

III

Жизнь все свои посулы давно взяла обратно. Он звал Любовь, лелея актрис мечтою жаркой, — актрисы и принцессы исчезли безвозвратно, теперь он делит ложе с молоденькой кухаркой. Лишь только дом затихнет, на цыпочках девица, свежа, как ранним утром на ветке плод нектарный, к нему, босая, входит и на него ложится — и он ее сжимает в объятьях, благодарный…

IV

Истоки чувств со временем сухими оказались — последствия болезни неизлечимо стойкой: с беднягой сделал то же мучительный анализ, что сильный ветер делает с пылающей постройкой. Но, как на месте дома, доставшегося в пищу огню, родятся шпажники — пожарищ украшенье, сия душа, которая подобна пепелищу, стихи — цветочки чахлые — рождает в утешенье…

V

Тото почти что счастлив. Он мысль перемежает созвучьями, — безделье простительно невежде! Тото в себе замкнулся, Тото соображает, жизнь Духа постигая, не понятую прежде. Поскольку голос небольшой — и бесконечна нива любимого искусства и свой всему черед, Тото творит — наука мне! — и ждет честолюбиво. Однажды он родился. Однажды он умрет.

152

Тото Мерумени. — Имя героя стихотворения образовано от названия комедии древнеримского драматурга Публия Теренция Афра «Heautontimorumenos» («Самоистязатель»); то же заглавие Бодлер дал одному из стихотворений «Цветов зла».

153

Бывал здесь Дом Ансальдо, и Дом Раттацци — тоже… — В первом случае, скорее всего, речь идет о семействе крупного промышленника Джованни Ансальдо, во втором — о семье Урбано Раттацци (1808–1873), видного государственного деятеля Сардинского королевства.

154

… горгоной о приезде своем оповещают. — Имеется в виду дверной моло-ток в модной для стиля «либерти» форме, изображающий голову Горгоны, женского чудовища из греческой мифологии.

155

… сбывать слова… — Цитата из «Канцоньере» Петрарки (канцона CCCLX).

ПРЕКРАСНЕЙШИЙ НА СВЕТЕ

I

Но нет земли прекрасней, чем остров Неоткрытый, — испанскому владыке от родственных щедрот соседнего владыки подарок знаменитый, скрепленный папской буллой в такой-то день и год. В неведомое царство Инфант отчалил вскоре, он видел Фортунаты, он каждый островок в Саргассовом проверил, а также в Мрачном море, но дара португальцев, увы, найти не смог. Пузатые фрегаты вотще кренили снасти, напрасно каравеллы стремились тайне вслед: искали португальцы — не улыбнулось счастье, испанцы обыскались — нет острова и нет.

II

Но между Тенерифе и Пальмой временами он возникает, дымкой таинственной повит. «Как? Остров Неоткрытый? Да вот он, перед вами», — его с вершины Тейде показывает гид. Он есть на старых картах, он был знаком корсарам… Как? Остров Неоткрытый?.. Что? Остров-пилигрим?.. Он не стоит на месте — и моряки недаром заранее не знают, где ждет их встреча с ним. И курс они меняют, завидев брег манящий. Есть остров Неоткрытый. Конечно, это он, где не цветы, а диво, где сказочные чащи, где каучук сочится, слезится кардамон… Себя благоуханьем, подобно даме знатной, он выдает. Он рядом, подаренный судьбой… И вдруг он исчезает — прекрасный, непонятный, уже не отличимый от дали голубой.

АЛЬДО ПАЛАЦЦЕСКИ

Перевод Евг. Солоновича

Альдо Палаццески(1885–1974). — Псевдоним поэта и прозаика Альдо Джурлани. В молодости Палаццески подолгу жил в Париже, ставшем на рубеже двух столетий признанным центром нового искусства. Дебютировав как поэт в 1904 г., Палаццески обратил

на себя внимание в литературных кругах своей безудержной фантазией, находчивостью версификатора, озорством пародиста. «Открытый» нуждавшимся в талантах Маринетти, Палаццески примкнул к лагерю футуристов, печатался в их журналах «Поэзия» и «Лачерба» и даже написал в 1913 г. футуристический манифест с характерным названием «Антиболь»; однако яркая самобытность поэта, не укладывавшаяся в узкие «ведомственные» рамки, с самого начала сделала его причастность к футуризму чисто формальной. Создав за первые десять лет творчества лучшие свои поэтические произведения, Палаццески впоследствии посвятил себя главным образом прозе (один из его романов — «Сестры Матерасси» — переведен на русский язык).

Основные поэтические книги Палаццески: «Белые лошади», 1905; «Фонарь», 1907; «Поджигатель», 1910; «Стихотворения», 1925; «Сердце мое», 1968.

Переводы стихотворений Палаццески выполнены для настоящего издания.

ПОПУГАЙ

На солнце его разноцветные перья, сверкая, меняют оттенки. Сто лет, как, на этом окне восседая, он словно считает прохожих. Не слышно, чтобы говорил или пел он. Прохожие, шаг замедляя, дивятся потехе, поют и зовут попугая, он смотрит в молчанье. Ему докучают, он смотрит в молчанье.

ДАЙТЕ МНЕ ПОРЕЗВИТЬСЯ

Канцонетта

Кри кри кри, фру фру фру, уйи уйи уйи, ийу, ийу, ийу. Поэт забавляется бесконечно. Мешать ему бессердечно. Тем паче не надо злиться, дайте ему порезвиться, бедняжке, ведь он и не помышляет о большей поблажке. Куку руру, руру куку, куккуккуруку! Что значит сие безобразие? Эти строфы… гм… экзотические? Вольности, вольности, вольности поэтические. Они моя слабость. Фарафарафарафа, Таратаратарата, Парапарапарапа, Ларалараларала! Хотите, растолкую? Да это же отходы. Прошу без оскорблений не глупости — отбросы других стихотворений. Бубубубу, Фуфуфуфу. Фриу! Фриу! Но на кого рассчитав подобный бред? Зачем его строчит он, горе-поэт? Билобилобилобилобило блюм! Филофилофилофилофило флюм! Билолю. Филолю. Ю. Нет, неправда, что это не значит… Это значит кое-что. это значит… Сейчас вам все станет ясно: представьте, что кто-то поет, не зная слов. Но ведь это ужасно. Ужасно. А я нахожу, что прекрасно. Ааааа! Эээээ! Иииии! Ооооо! Ууууу! А! Э! И! О! У! Как вам, не знаю, а мне за вас неловко. Скажите честно — это не рисовка: мол, посудите сами, не так уж это трудно — грешить стихами? Уиск… Уиуск… Уишу… шушу, Шукоку… Коку коку, Шу ко ку. Но, юноша, вы многого хотите от тех, кто не знаком с японским языком, Аби, али, алари. Риририри! Ри. А я бы не мешал ему кривляться, пусть корчит из себя паяца, он в результате прослывет ослом — и поделом. Лабала фалала фалала… и еще лала… и лалала лалалалала лалала. Такие сочинения вчера еще сошли бы с рук. Сегодня же, куда ни плюнь — вокруг профессора. Ахахахахахахах! Ахахахахахахах! Ахахахахахахах! Тем более я прав, не возражайте, теперь, когда любой — ума палата, никто пророком не считает поэта — и дайте мне порезвиться!

ЯДОВИТЫЙ САД

Его окружает забор невысокий — от силы три пяди, и с улицы видно, что фрукты созрели. Тенистые ветви огромных деревьев прогнулись под грузом тяжелым. Плоды налитые лоснятся на солнце. Под сенью деревьев — замшелые камни разрушенной кладки. Под ними — могила, могила столетней хозяйки. Считалась бессмертной старуха, шаталась по саду, питалась плодами, одними плодами. В округе со страхом о ней вспоминают. Никто никогда не ступал за ограду, никто не прельщался плодами. Лишь к вечеру сотнями совы хохочут в деревьях. И падают, падают грузные фрукты, растущую гору внизу образуя, растущую гору из тысяч плодов ароматных.

ДВЕ РОЗЫ

Бедный солдат, ты прижимаешь к вискам подушку, словно белой розы довольно, чтобы не так пылала алая у тебя внутри. Болью низвергнутый в ад, кто тебе сделал больно?

МАТЬ

— Мать, твой сын тебе лгал. — Он мой, как прежде. — Мать, твой сын дурной человек. — Он мой, как прежде. — Мать, твой сын украл. — Он мой, как прежде. — Мать, твой сын убил. — Он мой, как прежде. — Мать, твой сын в тюрьме. — Он мой, как прежде. — Мать, твой сын не в своем уме. — Он мой, как прежде. — Мать, твой сын бежал. — Он мой, как прежде. — Мать, твой сын мертв. — Он мой, как прежде.

ДИНО КАМПАНА

Перевод Евг. Солоновича

Дино Кампана(1885–1932). — Внутренне динамичная, безыскусно красочная, шероховатая, поэзия Кампаны, с ее кажущейся иррациона-листичностью, наивной барочной образностью и глубокой наполненностью слова, в значительной степени открыла перед итальянской лирикой XX в. путь к зрелости. Творческий мир Кампаны хаотичен, как и его биография: он не раз сидел в тюрьме за бродяжничество, был матросом, фокусником, пожарным, музыкантом, побывал во многих странах, жил какое-то время, по утверждению некоторых биографов, в цыганском таборе под Одессой. Умер Кампана в психиатрической лечебнице. Единственная его квига — «Орфические песни», — вышедшая в 1914 г. и дополненная в посмертных изданиях рядом неопубликованных стихотворений.

Творчество Кампаны знакомо русскому читателю по сборнику «Итальянская лирика, XX век».

СТЕКЛО

Удушливый летний вечер, отраженный стеклом наверху, месит отсветы в полутьме и оставляет в сердце моем пылающую печать. Но кто это (над рекой зажигается лампадка), кто маленькой мадонне на мосту, кто это, кто зажег лампадку? В комнате пахнет гнилью, в комнате алая гаснет рана. Звезды — перламутровые пуговицы, вечер одевается в бархат, и блуждающий вечер дрожит, блуждающий вечер — как тремоло, но в сердце, но в сердце у вечера вечная, алая гаснет рана.