Запах разума
Шрифт:
Я встал, а за мной - остальные. Кудинов отодвинул занавеску из зелёных нитей на окне: уличный свет уже стал мягким, вечерним, и я подумал, что мы ухитрились проспать почти целый день. Дождь перестал. Лес стоял вокруг дома зелёной стеной - и сам дом был частью леса, а увидеть из этого окна воздушный шар нам не удалось.
Впрочем, я уже знал, как он выглядит.
Испытатель N6
До того, как мы отрубились, мне еще верилось во всякий пацифизм. Я ведь думал, что покараулю, пока салаги дрыхнут. Разумовский сам предлагал - но я подумал, что сделаю надежнее: слишком уж его сильно лечили - и глаза у него прямо сами собой закрывались, заметно.
Калюжный просто сразу отключился - и всё. Я от него на секунду отвернулся, что-то говорил Артику - и готово дело: Серый уже в отрубе и храпит. А Разумовский еще некоторое время трепыхался, чего-то там втирал еще про дружбу народов - но было видно: надолго у него запала не хватит.
И точно. Разумовский начал что-то там про китайцев, которые всё едят, что по полю ползает, кроме танков, хотел еще сказать что-то про водоплавающих - но умер и не договорил. По нему самому могло ползать все, кроме танков - все равно ему было, умнику.
А я стал прислушиваться, только зря. Было тихо-тихо, деревня же!
– только дождь еле шуршал. Дождь меня и добил. Я провалился в сон, как в западню.
В кошмар.
Потому что во сне была лаборатория типа той, что у Нгилана, только побольше раз в десять. И дела там творились грязные и жуткие.
Они прикрутили Калюжного, голого, к креслу, вроде прозрачным скотчем. Рот залепили, но глаза оставили - и взгляд у него был отчаянный, нестерпимый, как у приговоренного. Они содрали листок с его щеки - и из разреза полезли громадные мухи, синеватые блестящие трупоеды с мохнатыми лапами. Один полоснул Серегу ниже ребер чем-то острым, блестящим - целый поток мух хлынул из раны вместо крови.
А Динька и Артик стояли на каких-то невысоких подставках. Они были будто из пластилина; из них вытягивали куски тела, кожа вместе с мясом тянулись, как пожёванная жвачка...
Вот тут-то Динька меня и разбудил.
Первая мысль, ясно, была: живы, салаги. Такое облегчение, что камень с души просто. Прямо как родне им обрадовался. Но чуть погодя я пришел в себя и оценил обстановку.
А по обстановке-то выходит, что всё хреново! Сумчатые - это ладно, но кого они там вызвали "по грибам", а? И у Диньки вид, как у перевербованного: счастья и радости - полные штаны. Так и ждёшь, что сейчас агитировать начнет за какую-нибудь хрень.
"Пойдемте наверх", "пойдемте наверх"! А на фига? Воздушный шар смотреть или ещё зачем-нибудь?
И тут мне как врезало, аж задохнулся: а вдруг на меня тоже ясновидение нашло? Как на Разумовского? И сон этот кошмарный - наше будущее, а?
Но идти, понимаю, надо все равно. Куда деваться-то. Вот же не хотелось мне идти в этот дом, безопаснее казалось в лесу. Просто так, что ли?
Мы же все ушибленные ТПорталом, все чуток с приветиком. Интуиция обостряется. Надо ее слушать, или нет?
А Калюжный, дубина, ихние чипсы жрёт. Прямо за ушами пищит. И Разумовский горсть прихватил. И что им скажешь? Не жрите, там любая наркота может быть?
Тоска на меня напала - просто хоть волком вой. Ещё и Динька рядом лыбится, как деревенский идиотик. Чему радуется-то?
Но ладно, пошли. Я только тарелку отобрал у Калюжного.
– Хорошего помаленьку, - говорю.
– Кончай жрать в три горла, дорвался.
Он на меня зыркнул, как Сталин на врага народа.
– Чё, тебе жалко, что ли? Вы там нажрались хрючева этого, которое Нгилан давал, а я вторые сутки нигде ничего, ёлки!
И Разумовский вдруг вступился за своего бойфренда:
– Правда, Виктор, пусть он доест. Это какая-то белковая пища, а не фаст-фуд, по вкусу чувствуется - а он голодный.
А Калюжный на него глянул, можно сказать, миролюбиво, чуть не благодарно. Хохма-то! То черепушки друг другу готовы оторвать, а то чуть не целоваться собираются. Не иначе, их, типа, трудности сплачивают.
Только вышли из нашей спальни - Динька радостно сообщил:
– Во, мужики, тут у них химчистка, вроде прачечной!
– и ткнул пальцем вниз по лестнице.
– Трусы можно забрать.
Планировка у чебурашек в доме, кстати, совершенно ненормальная - закутки какие-то, коридорчики... Три ступеньки вниз - и занавеска, за занавеской - химчистка эта, странное местечко.
Воды - вообще ни капли. Сквознячок - два окошка напротив друг друга, без занавесок, из них - вечерний свет; видно, что дождь давно кончился. И решётки растут из стен, вроде сквозных стеллажей из веток. А на решётках - какие-то серые кучки, как зола. Много.
– Круто, - говорю.
– А шмотки где?
И салаги глазеют по сторонам, ничего понять не могут: не прачечная же и не похоже! Тогда Динька сделал цирковой вид, прямо фокусник Копперфильд:
– Крекс, фекс, пекс!
– говорит.
– Трах-тибидох! Последняя гастроль!
– и хватает одну кучку руками.
И с нее тут же взлетает целая туча мелких-мелких серых мошечек! Просто - ну, я не знаю!
– меленьких-меленьких, но густым столбом, целая метель! Мы все шарахнулись.
А под мошками оказались чьи-то трусы, факт. Причем чистые до удивления. Калюжный даже присвистнул:
– Не, ну ничё себе! Они, чего, грязь сожрали, что ли?
А Разумовский отобрал у него труселя:
– Во-первых, это мои, вот номер. А во-вторых, не удивлюсь, если наша одежда фактически стерильна. Продезинфицирована. Сам не знаю, почему, но такое впечатление.
А Калюжный:
– А мои где тогда? И как эта гнусь соображает, что жрать, а что оставить?
Артик встряхнул еще одну шмотку, но это оказалась почти чистая майка. Моя, я ее забрал. Пришлось перетряхнуть все небольшое на этой решетке, чтобы найти все трусы. Мошки, которых мы согнали, постепенно оседали обратно.
Разумовский встряхнул большое - оказались Динькины штаны, еще слишком грязные, чтобы их надевать - и сказал: