Записки промышленного шпиона
Шрифт:
Если бы куртка не вздулась одним большим пузырем, я пошел бы ко дну.
Все равно я выбился из сил, пока выполз наконец на отмель, простирающуюся все под той же глухой бетонной стеной, отделяющей Старые дачи от внешнего мира. Слепящий луч прожектора пробежал по берегу и, чуть не задев меня, ушел правее к каким-то руинам. Нащупав старую калитку, я оказался в вонючем переулке (а может, так гнусно несло от меня) – в темной резервации моргачей, в их колонии, такой безмолвной, что, казалось, тут нет ни души.
И вдруг я увидел тень.
В
– Эй! – негромко окликнул я отчаявшегося старика. – Где начинается брод на ту сторону бухты? Тут должен быть брод, я знаю. Покажи где. Я заплачу.
Оставив пальцы, старик бессмысленно заморгал:
– Ты запл'aчешь?
– Нет, – пояснил я нетерпеливо. – Заплачу. Чувствуешь разницу?
– Ты не будешь плакать… – Кажется, это успокоило старика. Он опять растопырил пальцы левой руки. – А это уже четыре… Да, четыре… Я тоже помню… Это непременно четыре. Так должно быть.
Я встряхнул его:
– Старик, как мне перейти на ту сторону бухты?
Кажется, он что-то понял. По крайней мере, поманил меня за собой. Но дом, в который мы попали, больше походил на сарай. Похоже, он служил и людям, и голубям. Птицы сидели на подоконниках, на балках, они стайками возились на загаженном полу, и тут же на брезенте, заляпанном всякой дрянью, под окном, забранным металлической решеткой, лежал на животе толстый полуголый дебил, держа за ногу рвущегося в беспамятстве голубя. Оскаленные желтые зубы, пена на губах, вытаращенные моргающие глаза. Нельзя было понять: смеется моргач или собирается убить птицу.
Старик ласково погладил дебила по плечу.
– Где брод? – напомнил я.
Опять калитки, грязные переходы, вонь.
Где-то далеко за нашими спинами грохнул выстрел.
Потом раздался еще один. Наверное, это шли люди Габера.
Минут через десять они блокируют резервацию моргачей, подумал я. И как раз в этот момент очередной переулочек уперся в грязную воду. Тут даже стены не было. Просто грязный вонючий переулочек уперся в бухту. Слабый накат шевелил грязную пену прямо под ногами. А прожектора шарили по всему берегу.
Я ткнул моргача пистолетом:
– Где брод?
Старик трясущейся рукой указал на воду.
– Ты уверен? – спросил я. – Ты понимаешь, что я ищу?
Старик не ответил. И я тоже умолк, потому что в смутном отсвете фонаря увидел чуть в стороне деревянный домишко, каких в Итаке когда-то было много. Домишко покосился, каменный фундамент оброс липкой зеленью, а невдалеке торчали из песка черные, как уголь, останки разбитой шхуны.
Это, несомненно, была «Мария» старого Флая.
Уже совсем неподалеку выли сирены санитарных машин.
Некогда было взирать на обломки далекого прошлого. Оттолкнув старика, я ступил в маслянистую грязную воду. Только бы не угодить в илистую яму, способную засосать даже сильного человека. Я брел во тьме иногда по шею в вонючей воде.
Когда измученный, выдохшийся я выполз наконец на грязный песок на другой стороне бухты, по всей колонии моргачей мелькали огни. А выше, гораздо выше, скорее всего, над Святой площадью, проступали сквозь влажный воздух знакомые очертания неоновых букв:
ШАМПУНЬ…
ШАМПУНЬ…
ШАМПУНЬ…
Я представил себе растерянную физиономию Габера, его промокшие от пота длинные волосы и блаженно растянулся на песке. Дождь, пролившийся с темного почти невидимого неба, оказался кислым, противным на вкус, но он уже не мог испортить мне настроение. Я знал, что вертолет Консультации кружится где-то близко и Джек Берримен не может не заметить меня. Он обязательно меня заметит. Ведь он ищет не просто Эла Миллера. Он ищет свою удачу, он знает, что за нею стоит.
Я подмигнул сам себе: восемь процентов!
Р.S.
Шеф, доктор Хэссоп, Джек Берримен, Кронер-младший и я расположились в демонстрационном зале.
– Эл, – попросил шеф. – Внимательно посмотри фильм. Собственно, по-настоящему он еще не смонтирован, уверен, ты еще что-нибудь подскажешь.
Он подал знак, и сноп лучей выбросился в сторону белого экрана.
Прямо на нас глянули жуткие выпученные глаза моргача, ухватившего за ноги рвущегося голубя. Потом мертвые дюны, ядовитая слизь, сочащаяся по бетонным желобам, ржавые трубы на каменных быках, низвергающие в бухту мертвую блевотину комбината «СГ»…
– Надо бы добавить нежной океанской голубизны, – подсказал я. – И горбатый мертвый скелет шхуны «Мария».
Шеф согласно кивнул.
Плоский берег. Силуэт пьяной рыбы.
Тусклые лица завсегдатаев бара «Креветка».
Разбитое в кровь лицо доктора Фула, таблицы химических анализов, мерзкие домишки резервации, цветные дымы над трубами комбината «СГ». А потом на фоне этих мертвых пейзажей, на фоне серых песчаных кос, забросанных омерзительной зеленой слизью, возникло вдруг энергичное живое лицо еще не старого, уверенного в себе человека. Улыбаясь, он бросал в озеро крошки раздавленной в ладони галеты.
– Президент «СГ», – пояснил Джек Берримен.
По уверенному лицу президента пополз черный титр:
ГОМО ФАБЕР
Он обрывался многоточием, и сразу следовали слова:
ПРОТИВ ГОМО САПИЕНС.
И мы увидели… Нойс!
Она стояла над пузырящейся кромкой ленивого гнилого наката.
На ней был красный купальник, ослепительный даже на ее загорелом теле.
Океан пузырился, цвел, выдыхал гнилостные миазмы. Океан был мертв. Казалось, Нойс тонет в его тяжелых испарениях. Она задыхалась. Ей нечего было противопоставить смерти.