Застава на Аргуни
Шрифт:
В их дружбе было много интересного и приятного, все было спокойно и просто, сердца их стучали ровно. Не знали они бессонных ночей, тревоги, тоски, порывов. Они часто уходили в лес. В глазах рябило от густого березняка, от солнечных зайчиков. Голова кружилась от растревоженных весенним ветерком лесных запахов. Михаил не говорил громких фраз о своих чувствах. В дружбе он был так же немногословен, как и в жизни.
Потом она заболела, Панькин отвез ее в больницу. По возвращении Нины в Кирпичный, он часами просиживал у ее постели. Она поняла, что этот мешковатый на вид человек обладает добрым сердцем, она
Как-то вечером в комнату впорхнула птичка. Порывшись с хозяйским видом в тарелке, стоявшей на столе, она перелетела на подоконник и что-то прощебетала. «Наше счастье прилетело!» — сказал Михаил, и его лицо озарилось радостью. Нина засмеялась и зажмурила глаза. На другой день, так и не сказав ничего друг другу о любви, они стали мужем и женой.
Все это сейчас промелькнуло в голове Нины. В ее задумчивых глазах вдруг пронесся испуг. Она поняла, откуда наползала туманом эта смутная тревога. Ей было одиноко, пусто в этом доме, скучно. И на нее точно обрушилась внезапная мысль: «Да любила ли я Михаила? Люблю ли его? А может быть, мое замужество было простым бегством от одиночества? И уважение я приняла за любовь, а привычку — за счастье?» Она даже растерялась от этих мыслей, стала гнать их. Она с беспощадной ясностью поняла, что сердце тоскует о настоящей любви.
Скрип ступенек прервал ее мысли. Так входит на крыльцо — неторопливо, степенно — только он.
Перешагнув порог, Панькин зажмурился, хотя лампа светила и не очень ярко. Лицо его от мороза горело, щеки разрумянились. Он повесил на стену пистолет, снял шапку, полушубок и, улыбаясь, попросил:
— Дай-ка я тебя заморожу! — Он обнял жену, прижался холодной щекой. Она как-то судорожно гладила его волосы, разглядывала его лицо. «Наскучилась», — подумал он, чувствуя, как в тепле все тело наливается свинцовой усталостью. А она с чрезмерным, лихорадочным оживлением накрывала на стол, подавала полотенце, торопливо рассказывала об Андрейке, суетилась, и все это ей казалось неестественным, но она не могла себя остановить.
— Садись, небось весь день голодный. Не кушал ведь сегодня, да? — Она взяла у него полотенце, принялась без нужды подставлять соль, перец, хлеб.
Панькин набросился на еду. Нина присела напротив.
— Ну, рассказывай, рассказывай! — торопила она, изображая горячую заинтересованность делами мужа.
— Промазали мы сегодня. Так оскандалились, что хуже и не придумать! — сказал он огорченно. — Такого матерого волка упустили, что мало нас под суд отдать…
Он отодвинул тарелку, стал рассказывать о случившемся.
— Ах, какая досада! Какая досада! — восклицала Нина.
Панькин вдруг сладко зевнул, глаза его слипались. Через несколько минут он уже храпел в кровати. А Нина, устало сутулясь, стояла среди комнаты, словно к чему-то прислушиваясь или чего-то ожидая…
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Несколько дней Панькин ходил сам не свой. Перед глазами назойливо маячила зеленовато-желтая спина Кулунтая, мелькали алые пятна на снегу…
«И как это я, старый дурак, не сообразил блокировать нарядами Уда-хэ? Что-что, а уж этот-то район я должен был закрыть!» — ругал он себя.
К переживаниям за собственный промах прибавилась еще одна
Прошлой ночью Дудкин и Морковкин охраняли подступы к поселку. Продвигаясь вдоль проволочного заграждения, Морковкин вдруг упал в снег и притаился. «Смотри!» — показал он товарищу на черные пятна, видневшиеся около старой, покосившейся бани.
Бойцы пошушукались и поползли в разные стороны, решив взять врагов в клещи. Дудкин зашел с тыла и, полагая, что с высоты будет легче действовать, влез на баню. Он бы, наверно, еще долго прикидывал, как обрушиться на нарушителей, если бы не услышал звучный матерок Митьки.
«Нарушителями» оказались два столбика. Раньше это была скамейка, на которой отводили душу запарившиеся до отупения старики. Десятки раз днем проходили мимо нее пограничники, но стоило кому-то сорвать доску, как столбики в темноте повергли их в страх.
Как ни смешон был этот ночной случай, а он наводил на серьезные размышления. «Надо что-то придумывать!» — сказал Торопов. И Панькин с ним согласился.
…Домой Панькин пришел раньше обычного. Поужинал, ушел на кухню, закурил. Через перегородку было слышно, как он вздыхал, сопел, разговаривал сам с собой. Потом зажег вторую лампу. Нина знала: коль он уселся на кухне, придет не скоро. Разобрав постель, она легла. Но тут же вскочила, надела халат и пошла к мужу. Он сидел, склонившись над листком бумаги, и что-то чертил цветным карандашом.
— Пойдем, тебе нужно хорошенько отдохнуть, — позвала Нина.
Когда Михаил пришел в комнату, она предложила:
— Тебе что-нибудь почитать?
— Почитай, если не лень, — согласился он, обрадовавшись, что жена не будет беспокоить расспросами.
Панькин лежал, закинув руки за голову, смотрел в потолок и слушал спокойный, размеренный голос Нины:
«…Далеко за чертой последних реденьких рощиц и чахлой поросли кустарника, в самом сердце Бесплодной Земли, куда суровый север, как принято думать, не допускает ничего живого, после долгого и трудного пути вдруг открываются глазу громадные леса и широкие, веселые просторы. Но люди только теперь узнают об этом. Исследователям неведомых стран случалось проникать в эту тайну, но до сих пор ни один из них не вернулся, чтобы поведать о ней миру…»
Рассказ предвещал что-то занимательное, интригующее. Панькин любил такие рассказы. Но сейчас, слушая жену, он улавливал только слова, да и то лишь сначала. Смысл рассказа доходил до него в виде отрывочных картинок, хотя и ярких, но все же очень далеких. Скоро исчезла способность схватывать и это. Панькин думал о своем…
«И все же виноваты не они, — размышлял он. — Слезкин и Абдурахманов действовали в основном правильно. Их не в чем упрекнуть. На контрольной полосе они проявили бдительность. Обнаружив след, сразу дали сигнал на заставу, уверенно начали преследование. Конечно, потеря времени на «восьмерке» дала врагу выигрыш, но в данном случае не каждый и опытный пограничник мог бы разобраться — что к чему. Где гарантия, что он, Панькин, или тот же Торопов быстро распутал бы ухищрение».