Застава на Аргуни
Шрифт:
Панькин вытащил из-под головы онемевшие руки. Нина продолжала читать.
«…Ты была женой этого человека и отдала ему все свое существо, но ведь оно маленькое, простенькое, твое существо. Слишком маленькое и слишком простенькое, а он…»
Панькин с интересом прислушался, пожалел, что пропустил большую часть рассказа.
«…Ты его никогда не понимала, и тебе никогда его не понять. Так предопределено. Ты держала его в своих объятиях… Ты цеплялась за человека, а ловила тень, отдавалась мужчине и делила ложе с призраком. Такова была в древности участь всех
Дальше в рассказе шел пространный диалог. Панькину он ни о чем не говорил, так как был связан с поступками героев, которые он пропустил мимо ушей. Пришлось снова отдаться во власть терзавших его дум.
Он не осуждал бойцов. Он слишком хорошо понимал психологию молодых солдат, чтобы обвинять их. Да и как иначе? Здесь, на границе, каждый может упасть сраженный намертво, не успев даже взглянуть на врага.
Голос жены опять вывел его из задумчивости.
«…Неразумная юность говорит твоими устами, Кин. Что до нас, о Тантлач, то мы старики, и мы понимаем. Мы тоже глядели в глаза женщин, и наша кровь кипела от непонятных желаний. Но годы нас охладили, и мы поняли, что только опытом дается мудрость и только хладнокровие делает ум проницательным, а руку твердой…»
Усталость брала свое. Панькин глубоко вздохнул и повернулся на бок, засыпая. Нина понимающе глянула на мужа, осторожно опустила на пол книжку, погасила свет.
Засыпая, Панькин вдруг вспомнил: «Только опытом дается мудрость и только хладнокровие делает ум проницательным, а руку твердой…» Осенившая мысль словно подтолкнула его. Он встал с кровати, дрожащими руками зажег лампу, поднял с коврика книгу, повернулся к жене.
— Ты что читала?
— Джека Лондона. А что?
— Случайно ты мне хорошую мысль подсказала.
Панькин четко, почти декламируя, повторил услышанную фразу и торжествующе посмотрел на жену. Она удивленно пожала плечами…
Утром Нина затеяла блины. Пока она возилась в кухне, поджидала, когда поднимется тесто, Панькин ходил возбужденно из угла в угол. Ему не терпелось поскорее уйти на заставу, рассказать Торопову о своих переживаниях.
Услышав, как на раскаленной сковородке зашипело масло, он сказал умывающемуся Андрейке:
— Хватит хлюпаться! Беги на заставу, скажи дяде Игорю, чтобы шел на блины.
Обрадованный таким поручением, Андрейка схватил пальтишко и опрометью кинулся в двери. Нина посмотрела ему вслед и неестественно насупилась, хотя глаза ее вдруг засветились.
Через несколько минут, держа Андрейку за руку, пришел Торопов. Он поздоровался с Панькиным и, не снимая шинели, заглянул в кухню.
— Доброе утро, хозяюшка!
— А-а, Игорь Степанович!.. Доброе утро! Раздевайтесь, пожалуйста, — ответила Нина, смущенно пряча за спину вымазанную тестом руку, которую протянула было для пожатия. Ее лицо, и без того пунцовое от раскаленной плиты, покраснело еще больше.
Торопов снял шинель, подхватил Андрейку, закружился с ним по комнате, потом подбросил несколько раз вверх. Взлетая на могучих руках к потолку, мальчишка захлебывался от восторга.
— Вот
Андрейка ловко взгромоздился Торопову на шею, потом соскользнул на грудь, описал в воздухе круг и оказался неожиданно верхом на спине у лейтенанта. Мгновенно они перевернули все в квартире: стянули скатерть со стола, сбили в кучу половики, расшвыряли по полу «думки». Нина покачала головой, с нежностью подумала: «Любит его Андрейка!»
Панькин, уступая место на диване, позвал:
— Иди сюда, Игорь!
— Ну папа! — капризно всхлипнул Андрейка. — Разреши нам поиграть!
— Хватит, хватит, сынок! — Он увел мальчика в кухню. — Помогай вот лучше маме, а то ей одной скучно.
Офицеры сели на диван. Панькин начал с жаром рассказывать о своих ночных думах, прочитал отрывок из книги. Торопов заинтересовался. Он хотя и понимал, что надо предпринимать что-то, но таким образом провал операции с Кулунтаем еще не рассматривал.
За чаем прерванный разговор возобновился.
— Я согласен с тобой, — сказал Торопов, макая в сметану свернутый треугольником блин. — Страх в нашей работе — гиблое дело. Надо внушить бойцам, что он во сто крат опаснее, чем вражеская пуля. Чем меньше боишься — тем дальше смерть! Пограничник должен быть хозяином границы, наводить ужас на врагов! Враги должны бояться его, а не он их…
— Если бы все зависело только от внушения, — назидательно вставил Панькин, — было бы полбеды. Можно бы навалиться всеми силами, убедить людей, наконец, личным примером показать. Но этого, к сожалению, мало. Очень мало!
— А я и не говорю, что много. Ты же перебил меня, — возразил Торопов, покосившись на хозяйку. Нина, перехватив его взгляд, насторожилась: она уже знала, чем кончались не раз эти мирно начинавшиеся разговоры. Торопов продолжал: — А вообще, кажется, мы думаем одинаково… Мы больше внушаем, чем учим… Как у нас зачастую принято? Пришел паренек в войска, надел зеленую фуражку, и он — пограничник! Всюду ему твердят, что он самый неустрашимый и доблестный человек. Об этом он слышит каждый день от вашего брата — политруков, читает в отрядной газете, зубрит на занятиях. Сплошь — одни славные традиции. Конечно, традиции — дело нужное, о них забывать нельзя, но и на одних только традициях ездить не годится. Надо и о трудностях говорить и об опасностях напоминать. Традиции вот этим местом завоевываются. — Торопов похлопал по своей шее.
— Ну что же, я разделяю твои мысли, — степенно согласился Панькин. — Только одной агитацией лихих воинов из них не сделаешь. А делать что-то надо… Чтобы ум был проницательным, а рука твердой, надо…
Торопов запальчиво подхватил:
— Надо сделать из них людей бесшабашных! На твоем языке: беззаветно храбрых! Молодость отчаянна! Нужно только в нее вовремя вдохнуть дух уверенности. И тогда ей будут не страшны ни зверь, ни черт, ни Кулунтай!
Нина восхищенно слушала глуховатый, твердый голос Торопова. Ее волновала отвага этого человека.