Застава на Аргуни

Иванов Николай Федорович

В сумерки Пушин спустился с крыши и, не заходя в дом, ушел на заставу. На следующий день он привез жердей, восстановил ограду, исправил калитку, подмел во дворе. Осмотревшись по сторонам и убедившись, что все, что можно было сделать, сделано, вошел в дом.

— Не надо ли еще в чем-нибудь помочь? — спросил он, садясь на порог. Лицо его при этом почему-то стало виноватым и смущенным.

Взгляд Варвары подобрел.

— Спасибо, Иван Емельянович. Не беспокойтесь. Садитесь вот лучше с нами чаевать, — пригласила она, показывая на бурлящий самовар.

Пушин

смотрел на худые руки хозяйки, подававшие на стол, смотрел на ребятишек, которые немигающими глазами следили за матерью, и ему делалось не по себе. Как все-таки он истосковался за эти годы по дому, по семье, по таким вот ласковым женским рукам!

— Я, пожалуй, пойду, — вздохнув, тихо сказал Иван, хотя ему вовсе не хотелось уходить. — Если потребуется что-нибудь — скажите. Я приду…

Варвара налила в кружку чаю, придвинула табуретку:

— Садитесь. Не обижайтесь, что так обошлась с вами. Мне показалось, что и вы… — Варвара взглянула на детей и осеклась.

Пушин с грустью поглядывал на ребятишек, жадно уплетавших картошку, и молчал. Варвара мелкими глотками отхлебывала чай. Вдруг она строго глянула на сына. Рука мальчика, потянувшаяся было к сахару, мгновенно исчезла под столом.

Пушин разгладил усы, улыбнулся.

— Ты, Варвара, как моя мать…

Коробова вопросительно посмотрела на него.

Пушин дал детям по куску сахару и продолжал:

— Семья у нас была многоротая. Что ни дай — все как под метелку. Жили бедно, впроголодь, одевались как попало. Меня, можно сказать, и обули-то в первый раз, когда в армию пришел… Так вот, мать у нас была строгая женщина, особенно не поважала. Бывало, спросит: «Ну как, наелись? — «Нет!» — отвечаем. Она как взглянет, мы сразу: «Да, да! Наелись!»

Варвара улыбнулась. Постепенно скованность прошла.

— Вы бы, ребятишки, пошли погуляли, — сказала мать.

Дети жались к пограничнику. Пушин понял их, подмигнул Варваре и сказал:

— В следующий раз я притащу вам много-много сахару, только слушайтесь маму. Возьмите вот… — Пушин подал им еще по куску. Дети ушли.

Иван подошел к стене, начал разглядывать карточки в дубовой рамке. Вот Варвара еще угловатая девчонка. Вот подросток Степан, белобрысый крепыш с оттопыренными ушами. Вот они вместе — молодожены. Варвара откинулась на спинку стула, чуть-чуть склонив голову набок. Взгляд мягкий, задумчивый. Степан стоит, положив руку на плечо жене. На лице улыбка. В рамке всего несколько фотографий, но в них — целая жизнь мечтавших о счастье людей.

Пушин отошел от стены, посмотрел на хозяйку. Да, горе состарило ее. Она очень похудела и кажется рослой, нескладной. Глаза печальны, как ее судьба.

Они вспомнили знакомых односельчан, помянули добрым словом Степана. Пора было уходить.

— Вы не серчайте. Не хотела я вас обижать, но так вышло. Как увидела в руках булку, будто головешку кто в душу бросил, — проговорила Коробова.

— Полно тебе, Варвара, извиняться. Я не обижаюсь. Видно, что-то мы не так сделали, коль ты отказалась даже от помощи, — рассудил Пушин.

— В прошлый

раз тут один тоже приходил. Принес булку хлеба, гладил по головке ребятишек, хорошие слова говорил, а потом начал домогаться, руки заламывать… Еле отбилась… — На бледном лице Варвары выступил слабый румянец.

— Кто? — возмущенно воскликнул Иван.

— Не надо. Не спрашивайте. Пойдет еще молва по селу…

— Кто? — настойчиво переспросил Пушин.

— Желтухин.

— Желтухин?!

— Да.

Пушин побагровел, вцепился в ус.

— Все булку совал, хотел купить.

— Когда это было? — грозно спросил Иван.

— Да вот… недели полторы-две назад.

…Пушин прибежал на заставу, влетел, запыхавшись, в кабинет к начальнику и передал ему разговор с Коробовой.

— Ах, подлец! Ах, подлец! — задохнулся Торопов. Его руки сжались в кулаки.

Через несколько минут Желтухин стоял перед лейтенантом.

— Лжете! Говорите правду, иначе пожалеете!.. — гремел Торопов, настойчиво ловя бегающий взгляд сержанта.

— Вы меня не пугайте, товарищ лейтенант. Ни о какой булке я не знаю. Ни у какой Коробовой я не был, — нагло гудел Желтухин.

— Вы честь солдата опозорили! — кричал Торопов. — За кусок ворованного хлеба хотели купить голодную женщину!..

…Вскоре на Стрелку поступил приказ об откомандировании Желтухина в тыловое подразделение. Изгнание подлеца пограничники встретили с радостью.

— Это нам с тобой урок, дорогой товарищ начальник! — сказал расстроенный Панькин. — Как стреляет боец — мы знаем, а что у него в душе — не видим. Пушин и Желтухин… Две души проявились сразу, коснувшись одной женщины. — Торопову показалось, что Панькин как-то особенно произнес «одной женщины», и он покраснел, тревожно, украдкой глянул на Михаила. Но тот задумчиво продолжал:

— Боец рождается из любви к Родине. А какая, к черту, любовь у такого Желтухина? Живет, как скот, только для себя. С таким в бою страшно: не только не выручит — предаст. — Он помолчал и добавил: — А наш брат лучше всего раскрывается, когда дело доходит до женщины.

Торопов испуганно посмотрел на него, пустил клуб дыма изо рта, точно хотел заслонить лицо, притворно закашлялся.

— Нет, плохо мы еще знаем своих людей, — сделал вывод Панькин. — И тут меня больше всего нужно бить. Я, так сказать, приставлен к душам людей… Вот мы работаем с тобой давно. Я верю в тебя. Любую беду готов с тобой встретить. И мне не будет страшно…

Лицо Торопова побледнело, губы пересохли. Он жадно курил, боясь посмотреть на товарища. А тот доверчиво продолжал:

— Если я за тебя могу ручаться, то могу ли так же поручиться, ну, например, за Морковкина? Политработник обязан быть хорошим психологом…

— Ручаться ни за кого нельзя… И не нужно! — отрывисто и сухо заметил Торопов. — Душа человека — сложная штуковина. Она порой такой фортель может выкинуть, что только ахнешь.

— Так ты что, считаешь, что человек вправе поступать, как ему заблагорассудится? — удивился Панькин. — Он что, не обязан владеть собой?