Зелёная земля
Шрифт:
всё на свете теряет смысл, особливо мёд и акриды -
и не может вспомнить имени Бога отшельник.
Исчезают границы между временем и пространством,
бытие сворачивается в ароматную сигарету,
и прохожий чувствует себя проезжим – туристом
на пути с одной планеты на другую планету.
Мир стоит улыбается – вечной улыбкою идиота,
говорит: дескать, я не лукавлю, не интригую,
но тебе так и так не понять назначения поворота -
поворота с одной улочки на другую.
Полицейский наряд
в Христиании
(доска, темпера)
Души слетали с веток
веселы и разуты,
край запахнув хитона…
Домики из салфеток,
домики из газеты,
домики из картона.
Нет ничего на свете:
чайников, чашек, ложек -
именем фанфаронства:
нищей бродяжьей свите
хочется только свежих
времени и пространства.
Выслушав взрыв снаряда,
снова вернётся в небо
белых овечек стадо.
Мальчики из наряда
плачут, стреляя, ибо
им невозможно стыдно.
Боже, высокий Боже, -
скажем, – спустись пониже!
Скажем, да не услышим.
Пахнет тяжёлым дымом,
яблоком и эдемом,
смирною и гашишем.
Кристиансхаун.
Разрушенный дом
(холст, масло)
Дома нет – и одно ANNO DOMINI
полыхает почти в небесах.
Всё, что было здесь, – было здесь до меня,
до тебя, и до них, и до всех,
но следов – никаких… и развеяно
пять веков над морскою водой,
словно тихая эта развалина
вообще не была молодой,
а была!.. Но от свежего времени
уцелел лишь мечтательный фриз
средь небес, из поры ANNO DOMINI,
а точнее – поди разберись, -
и витает над тесною улицей,
и клянется, что жизнь всё идёт,
полоумной, невнятной латиницей
заборматывая век и год.
Ах, Подобие, ах, Бесподобие,
Преподобие Ваше, Судьба,
что ж трепать этот флаг ANNO DOMINI
и без привязи, и без столба!
А моя дорогая попутчица
говорит, без улыбки и слёз,
что на свете всё так и закончится -
тем же Словом,
каким началось.
Нищий на Аксельторв
Портрет
(папиросная бумага, слеза)
В очках, висящих на верёвочке,
такая даль, такая немота -
и Дания отражена не та
в очках, висящих на верёвочке:
там всё на свете смещено…
там, может, вовсе и не Дания,
а только область Досвидания
да опустевшее окно.
Но штрих изнеженного рта
свидетельствует об иронии,
которая уже заранее
сама собой не понята
и направляется в чубук.
И дым густого недоверя,
как неприкаянная глория,
всё время ускользает вбок.
И некий сизый голубок,
как сизый Бог, клянется в вечности,
качаясь на одной конечности
и вечность зная назубок…
А святость – это баловство
того, кому судьба-насмешница
дала и чем ему утешиться,
и отказаться от чего.
Пожилые дамы в Cafe
Charlottenborg
(роспись по фарфору)
Два зонта, два белых шарфа,
два берета сложной вязки,
два костюма сложной кройки,
две салфетки на столе.
Два сомнительные завтра
обсуждают как две сказки
две седые канарейки
за двумя cafe au lait.
Их смешное щебетанье,
милый «королевский датский» -
без малейшего оттенка
нынешнего языка -
проплывает блёклой тенью
над столицей, как над детской,
и позванивает тонко,
уносясь за облака.
Там – по мнению двух пташек
в двух костюмах сложной кройки -
и поймут, и подытожат
жизнь их, общую пока…
И, слетев со всех катушек,
две седые канарейки
на два голоса закажут
два напёрстка коньяка.
Langelinie
(полотно, вода)
А вот тут у нас Длинная Линия
в направленьи того направления,
где кончается всякая Дания,
исчезаючи в область предания.
С капитанского, стало быть, мостика
наблюдается некая мистика -
превращение сумрачной местности
в полосу ослепительной ясности.
На твоей на скорлупке ореховой
ты в ту сторону и поплыви -
и, плывя, потихоньку вытряхивай
из карманов остатки любви:
то звезду, то волшебную палочку,
то фонарик, то узкую улочку,
то свалявшиеся облака -
без раскаянья, без сожаления,
а не то твоя длинная линия
оборвётся – лишь дрогнет рука.
Церковь Александра Невского
накануне Пасхи
(кирпичная кладка, тень)
Ни души нигде, тишина черна
и растёт, словно сталактит, -
и одна лишь луковка, лишь одна,
золотая, сквозь тьму летит.
Она тихо горит, она говорит: