Зелёная земля
Шрифт:
потому что стекло вспотело и ни зги не увидишь с тыла -
хоть невооруженным глазом, хоть биноклем вооружась:
шторм есть шторм – ведь такое дело: как богиня бы ни страдала,
но с рожденьем своим из пены ей придётся повременить!
А ещё у него в тележке есть смешная такая птица,
разглагольствующая вечно, со столичного прямотой, -
впрочем, всё об одном – о пиве, что такой не пристало паве
(о шампанском или ликёре – это, скажем, куда б ни шло)!
Но стоит она у калитки в расписной деревянной клетке
и своим раскатистым «Каррр(лсберг)» просто сводит народ с ума -
и народ, осторожно ёжась, постепенно приходит в ужас,
пока птица не произносит: «Между прочим, я Вас люблю».
А ещё у него в тележке забеременевшая кошка -
непосредственно рядом с птицей… что рискованно, может быть.
Кошке, правда, вот-вот котиться – так что ей не с руки коситься
на соседку… к тому же, кошка, между прочим, на поводке,
а потом, перед ней сосиска– соблазнительней, чем соседка,
но сосиска (как и соседка) ей приелась давным-давно…
Ах, в конце концов, сразу видно: кошка, в общем, живёт не бедно
и смирилась с болтливой птицей, потому что они друзья!
А ещё у него в тележке Копенгаген с его дворцами,
и с фонтанами, и с конями, и с драконами в чешуе -
и туристы на босу ногу ледяную глотают негу
из тяжёлых бокалов жёлтых под зонтами летних кафе,
а морской городской трамвайчик поднимает густые брызги -
и весёлые эти розги знойно хлещут по площадям,
где старушки в забавных шляпках через время плывут,
как в шлюпках,
со сноровкою мореходов уклоняясь от розг и брызг.
А ещё у него в тележке ослепительная надежда,
только вот на что – непонятно, и почти неважно на что:
у неё, у этой надежды, есть большие такие крылья,
хоть и сложенные, но всё же… их ведь можно и распустить!
И тогда – улететь отсюда (например, хоть к чертям собачьим)
вместе с кошкой, подушкой, птицей и бутылкой, уж если так:
Копенгаген зажав под мышкой – со старушками и дворцами
и со всем, что ему присуще…
да чего ж тогда улетать?
I
Ну, во-первых, ходит поезд – в сущности, без передышки,
в сущности, без остановки – в сущности, как заведённый,
то есть во-вторых и в-третьих, то есть в-третьих и в-четвёртых:
ходит поезд, поезд, поезд… Но сейчас мы не об этом,
но сейчас мы об окошке, открывается над нами
в небесах одно окошко над железною дорогой,
открывается окошко – появляется кукушка
(неприятнейшая птица, пожилая и больная,
с очумелыми очами), чтоб сказать ку-ку и сдохнуть.
Но она не успевает ни сказать ку-ку, ни сдохнуть,
потому что в это время – в эту самую секунду!
–
две серебряные ложки сталкиваются в пространстве:
это, в общем-то, не ложки, а такие получашки -
и они одним ударом ставят точку на кукушке
и на всех её ку-ку.
II
Впрочем, вот что интересно: если эти получашки
ставят точку на кукушке, то они не ставят точки
на огромных шестерёнках, оживлённо шестерящих
в направлении не длинных, хоть отнюдь и не коротких
двух шестов, что устремили острия на шестигранник,
находящийся в покое (словно патриарх какой-то!).
Если же мы вдруг вглядимся в этот самый шестигранник,
то увидим, что в покое он отнюдь не абсолютном:
он смещается невнятно то направо, то налево -
и от этого смещенья происходят перемены
в жизни плюшевого мишки, расположенного рядом -
(молчаливого, тупого – потому что он игрушка).
Шестигранник, незаметно наползаючи на мишку,
обрекает многократно часть животного на гибель:
голова его большая неуклонно попадает
под тяжёлый молоток.
III
Но с медвежьей головою ничего не происходит,
потому что в ней опилки и, конечно, потому что
после каждого удара всё животное приходит
точно в то же положенье, что и прежде приходило.
Дело же сейчас не в этом, ибо на границе с мишкой
золотая балерина фуэте тихонько крутит -
приводимая в движенье головы его толчками.
Ей никак не удаётся опустить вторую ногу
рядом с первою ногою – и она напоминает,
стало быть, юлу – не столько обстоятельным вращеньем,
сколько жестяным жужжаньем, совершенно нестерпимым…
Но, должно быть, балерине ничего не остаётся,
кроме этого жужжанья, потому что рядом с нею
происходят обороты циркульной пилы, готовой
отхватить вторую ногу этой самой балерины
в тот момент, когда плясунья – позабывши про опасность,
или попросту устало, или попросту беспечно -
станет ногу опускать.
IV
А она не опускает… ах какая молодчина