Агава
Шрифт:
Потом они садятся на швартовый кнехт покурить. Оба довольны — и своей близостью, и свежайшей рыбой, и сухим вином, которое Паоло выбирал с такой придирчивостью, и лесом мачт, лениво покачивающихся перед ними. Местный портовый рабочий здоровается: Паоло часто видит его здесь, иногда они подолгу беседуют.
— Я взял отпуск на несколько дней, — только сейчас признается он Марии.
Когда Паоло открывает дверь, перед ним стоит Франка.
— По-моему, ты просто трус. — Эти слова звучат не как упрек, а как констатация факта. — Мне надо с тобой поговорить, — бросает она, проходя в комнату. Но говорит не Франка, говорит Паоло. Девушка внимательно
— Ну, конечно, у тебя все либо трусы, либо герои! Умная какая! Главное, всегда быть уверенной в собственной правоте. Может, ты мыслишь и прогрессивно, но у тебя привычка делить все на белое и на черное, на «да» и «нет», — говорит Паоло, пожимая плечами и подливая себе в стакан.
Девушка не теряется.
— Зато ты — не черный и не белый, а серый, — говорит она. — Тебе когда-нибудь приходило в голову, что кроме серятины существует и что-то другое?
Что-то другое… Море, парусник, ветер, уносящий тебя вдаль. Паоло отгоняет от себя прекрасное видение. Возможно, это тоже своего рода бегство, тоже поиск чего-то среднего между черным и белым. Он раздражен, но не хочет, чтобы она заметила его состояние.
— Давай подойдем к вопросу с другой стороны. Что такое, по-твоему, трус?
— Человек, который, прежде чем ступить на доску, должен обязательно удостовериться, что она лежит прочно.
— Чушь собачья. Он делает это, чтобы не сломать ногу и дойти до цели.
Девушка смотрит на него с вызовом.
— Вопрос в том, намерен ли ты дойти до этой цели даже с поломанной ногой. Вот что главное.
— Послушай, мы уже начали нести вздор, продолжать не имеет смысла.
Он возмущен и до такой степени раздражен, что разговор становится для него невыносимым. И вдруг Паоло чувствует в душе пустоту: а ведь она права, я ужасная серятина и посредственность, думает он, мне нечего сказать людям, да и вообще, кто я такой?
Он окидывает взглядом свою комнату, царящий в ней «упорядоченный» беспорядок, привычные вещи на привычных местах… Да и сама его работа в газете, направление которой, в общем, отвечает его идеалам, в газете, выступления которой всегда соразмеряются с генеральной линией руководства, отчего любой слишком индивидуальный взлет может обернуться однообразной серостью. Говорят, ночью все кошки серые.
— Самое нелепое, что у меня есть только ты, — продолжает Франка. — Никому больше я не могу довериться. Против тебя лично я ничего не имею, но история эта мне не нравится. Убит мой отец, убит его друг, возможно, убит кое-кто еще. Все это входит в условия чьей-то игры, меня же в нее не принимают. А ты в ней участвуешь как пешка в чьих-то руках, хотя и не отдаешь себе в этом отчета. И хочешь ты того или нет, я буду с тобой до самого конца.
Сказав это, Франка вызывающе смотрит на Паоло. А Паоло поначалу и ответить ничего не может. Он привык иметь дело с фактами, с взаимосвязанными фактами, а не с абстрактными рассуждениями. С помощью приемов формальной логики можно доказать все, даже то, что быстроногий Ахилл никогда не догонит черепаху, от которой его отделяют десять метров. Он старается дышать ровнее, потом спокойно и тихо — почти шепотом — говорит:
— Ты сумасшедшая. Какие игры, какие пешки? Что ты, интересно, имеешь в виду?
— В чем состоит твоя профессия? Переводить бумагу на всякую напыщенную болтовню, которая понятна вам одним? Священники, например, всегда переходят на латынь, когда надо морочить голову прихожанам.
— Что ты несешь? Что ты в этом деле понимаешь? И вообще, по какому праву!.. — возмущенно кричит Паоло, но сразу же спохватывается. Увы, поздно. Франка,
— «По какому праву», «что ты понимаешь» — так взрослые, разговаривают с детьми, власть имущие — с теми, у кого ее нет. Вечно люди делятся на тех, кто знает все, и тех, кто не знает ничего; на тех, кто может себе позволить все, и тех, кто не имеет права ни на что. Но ведь мы говорим сейчас не о власти, а об ответственности, не так ли? Да, я ничего не знаю, пусть так, но где сказано, что я не имею права знать?
Паоло чувствует, что он обезоружен; вот до чего довел его пошлый скептицизм, поверхностная любознательность, напускная смелость. Наверное, в глазах девушки он выглядит сейчас чемпионом, сошедшим с дистанции.
Глядя на Франку, юную, распаленную гневом, Паоло испытывает жгучую тоску и желание обладать этой девушкой.
Он усаживается на пол рядом с ней и говорит:
— Давай спокойно разберемся во всем с самого начала.
С Маринетти он все-таки встретился. Разговор получился натянутый, скомканный. И не потому, что председателю комиссии по вопросам обороны есть в чем упрекнуть журналиста. Просто Паоло чувствовал себя виноватым: он не постарался встретиться с Маринетти сразу же по возвращении из Генуи. Однажды в два часа ночи ему позвонил Бьонди:
— Тебя разыскивает Маринетти, он никак не может застать тебя дома. Парламент возобновил работу, и Маринетти, по-моему, что-то задумал, но сначала он хотел бы поговорить с тобой.
Они встретились у кабинета председателя палаты депутатов на площади Монтечиторио. Секретарь доложила о его приходе, и со словами: «Я — обедать» — вышла, как-то странно взглянув на него.
У Маринетти, как всегда, царил невообразимый беспорядок, всюду разбросаны газеты, на одном из кресел — полураскрытый чемодан. Хозяин кабинета освободил для Паоло стул, переложив с него на свой стол ворох каких-то вырезок.
— Я потребую, чтобы по этому делу было назначено расследование комиссии по вопросам обороны, и займусь им сам, но прежде мне надо кое о чем тебя спросить.
Паоло рассказал все, не упустив ни единой подробности. Под конец он заметил, что вид у Маринетти обеспокоенный.
Телефонный звонок раздается в десятом часу. Паоло чертыхается: спать он лег почти под утро и поставил будильник на двенадцать.
Звонит Джулио, секретарь федерации металлистов области Реджо-Калабрия. Познакомились они во время судебных процессов над мафией. Джулио выступал тогда свидетелем обвинения. Потом мафиози подложили бомбу в его автомобиль, постоянно угрожали ему, однако он до сих пор жив.
— Прости, я знаю, что в это время ты обычно спишь, но, может, ты слышал сегодня в семь тридцать утренний выпуск последних известий?
Разумеется, Паоло его не слышал.
— Дело в том, — продолжает Джулио, — что решено закрыть «Россано» и «Реджо». Вот так, в один день. Вернее, в одну ночь.
— Кто решил? Что закрыть? — Паоло спросонья соображает с трудом. Он ощупью втыкает в розетку кофеварку.
— Это два завода. Один выпускает аэробусы, другой — запасные части, — поясняет Джулио. — Сейчас там занято шесть тысяч человек, а в ближайшие три года на них планировали трудоустроить еще пятнадцать тысяч. Американцы сорвали соглашение о совместном производстве, говорят, это дело сейчас их не интересует, им выгоднее заплатить неустойку. Выходит, все деньги пока у нас, в фонде экономического развития Юга, это триста миллиардов лир, которые должны были пойти на расширение производства. Ты же знаешь, чего нам все это стоило. Борьба с мафией, покушения, шантаж. И теперь все летит к чертям. Что же это творится, Паоло?