Альфа Центавра
Шрифт:
— Это был инглиш Макс.
Наконец Буди понял свою ошибку, и также в откровенно атакующем стиле пошел назад, где в голубой дымке маячил броневик. А там народу-у! было очень много. Вел его танкист Ленька Пантелеев, а сама владелица — как она говорила — этого броневика Ника Ович только сидела, свесив ножки, но так, что Ленька пока не мог понять, что означает это Антрэ:
— Па-де-де или Па-де-труа? Но в любом случае, считал он:
— Дело уже сделано, — ибо:
— А разве мы еще не познакомились?
— Вот ду ю сей?
— Я грю, после взятия Бастилии ты будешь моей наложницей.
— Вот? Что ты сказал, сукин сан?! — И без дальнейших прений она протянула ноги, да так далеко, что полностью обвила ими шею Музыканта, как иногда называл себя Ленька Пантелеев, что он не мог уже через несколько секунд, показавшихся ему длинными минутами понять, чем все-таки отличается:
— Па-де-де, — от:
— Па-де-труа? — И ответ, как говорят в Австралии Не Знаю.
— Что не знаю? — Вот именно, что:
— Не Знаю. И танк, а точнее, броневик, так и понял:
— Никто мной грешным не управляет, — и попер куда глаза глядят. А они увидели именно тачанку Щепкиной-Куперник тоже прущую напролом прямо на него.
Буди сказал:
— Щас будет то, о чем я и он так долго мечтали.
— А именно? — спросила Щепка.
— Столкнутся паровоз и медведь.
— Кто паровоз и кто медведь? — безмятежно спросил Вара любуясь и поглаживая, пока еще свободный от работы пулемет Макси.
— Дак, я и он. И тут все поняли, что Буди в натуре прет на броневик, как медведь на паровоз. В том смысле, что:
— Скорее всего просто его не видит. — А с другой стороны:
— Может нарочно пошел на свет, обидно стало, что он один, а вас вон сколько:
— А никто не замечает, всем только бы пострелять.
— Трандычи есть нельзя — он отомстит! — закричал Вара, когда повернулся и увидел, что броневик уже совсем близко, как:
— Праздник, который всегда с нами, но просто не знаем, как его справлять, а только сначала напиваемся, а потом блюем — ничего другого не остается:
— Никто не дает. — А почему? Дак, естественно потому, что все знают:
— Ни у кого нет денег, — а без денег:
— Какой смысл? — Только что жениться заставят. Сплошь одни отталкивающие нас друг от друга обстоятельства.
Поэтому сила притяжения все возрастает и возрастает, пока не заканчивается тем, что:
— Хочется броситься хоть на броневик, — и обняться с ним:
— На всю оставшуюся жизнь.
— Да нет, — сказала Щепка, — этот ишак на самом деле хочется с ним поцеловаться:
— По-хорошему.
— Прошу прощенья, мэм, — сказал Пархоменко, — но я не вижу ни одного смысла, как это можно сделать. Он же ж железный, как Каменный Гость, а мы тока так:
— Очередное иво мясо. — Ибо что он сейчас думает?
— А именно? — попросил пояснить Вара.
— Производное от слова на букву х в его ослабленном значении — встречаете.
— Он так думает? — удивилась даже Щепка. И добавила: — Пожалуй:
— Вер-на-а!
— Тогда, — продолжала она, — чтобы всё закончилось для нас хорошо, надо подойти к нему поближе на бреющем, а именно:
— Он должен понять, что мы идем на Вы только для того, чтобы объясниться ему в любви.
— Так сказать, на призыв мой тайный и страстный, о друг мой прекрасный:
— И ты тоже выйди на балкон.
— Вы думаете, что в ём Белые? — спросил Вара.
— Вот как раз только поняла, наоборот, красно-зеленые.
— А это тогда кто? — сказал Пархоменко, вытянув вперед длиннющую, как у снайпера Паганини ладонь с пальцами, на которых давно, а скорее всего, вообще никогда не стригли ногти, и, говорят, даже более того:
— Он и не знал никогда, что их надо стричь. — Но и не удивительно, ибо ножниц не было. — Саблей — слишком велика. Ей если только:
— Можно бриться.
А впереди были конники Котовского, и невидимые для невооруженного взгляда Полосатые, которые тем более разделились пополам.
— Хорошо, что они заняты танком, — сказала Щепка, — а то бы не смогли ничего доказать. И, — добавила она, — мы отступать не будем.
А это значит, надо придумать хитрость, как его взять. Все поняли?
— Можно начинать думать? — спросил Вара, и опять оторвался от пулемета. — Скорее всего, я не смогу. И знаете, почему? Я думаю, как дать ему заработать.
— Кому, пулемету? — спросил Пархоменко. — Так за него думать не надо. И знаешь почему?
— Почему?
— Он сам о себе позаботится.
— Вы уверены? — удивился Вара такой простой мысли.
— Если бы это было невозможно, как стрелять тогда? — поддержала экипаж его командир Щепка.
— Может нам тогда вообще на знамени написать: наше дело маленькое, и спасибо хоть не требуют иметь рога, как у буйвола, ибо зачем, если все равно их, как и всех остальных закатывают в банки и пишут:
— Бычки в томате.
— Я не поняла, кто это сказал. Молчание было ей логическим ответом, ибо ясно:
— Никто не мог сказать так сильно и наивно, как Буди. — А — все знали — сейчас был их единственной надеждой, ибо только он мог маневрировать по этому кочкастому полю так, чтобы не попасться на глаза броневику, или хотя периодически от него скрываться, как Ахиллес от стрел Аполлона.
— Здесь главное в том, что у броневика есть перед нами преимущество, — сказал Пархоменко, — он развивает большую скорость, поэтому — не уйти.