Атомный век
Шрифт:
– Пошли бойца узнать.
– Да я хотел его снять примерно через полчаса, – доложил Гаврилов, взглянув на часы. – Как только вы сигнал дадите, что всё нормально, я его и сниму.
– Тоже верно… – в раздумье согласился Берзалов. – Но бойца для контроля всё-таки пошли.
С тех пор, как небо стало зеленоватым, локальная связь у них, действительно, работала неважнецки. Рассчитанная на радиус в семь километров, она едва «брала» половину расстояния, и хрипела, и сипела на все лады, как старый ламповый приёмник.
– Мину разряжать не будем, так
– Хорошо, – согласился Берзалов. – А лучше вообще не переводить, не фиг здесь всяким бронепоездам гонять.
– Тоже верно, оставим не разряженной, – легко согласился Гаврилов, хотя, конечно, это было не в традициях армии – оставлять всякие пакостные ловушки. Для кого? Для своих же, русских, только вмиг ставшими разбойниками и бандитами. Но здесь была неизведанная область, и он не возражал, тем более, что второй раз мину использовать было нельзя, ибо если её активизировать второй раз, то она, согласно инструкции, самоликвидируется.
В квантор прокрались со всей предосторожность, на которую были способны, вползли, как улитка: на первой передаче, тихонько, не газуя – сунулись, словно краб из-под камня – на пляж, и огляделись. Только тот, кто ходил по этому пляжу, оставил вполне рельефные следы протекторов.
Мины, которые выставили на ночь на въезде в кванторе, убрали, и экипаж был в полном составе, кроме, разумеется, Кеца и Сэра. Кец устроил маленькую истерику, решив, что накануне самого интересного от него хотят избавиться, но когда его пересадили во второй бронетранспортёр и дали шоколадку, смирился, только хлюпал носом и обиженно косился на Берзалова, как на виновника своих бед. Архипов, который взял над ним шефство, вручил ему лакомство и сказал:
– Ты главное, дождись первого экипажа… мы люди военные, надежные, как наш бэтээр, – и похлопал по его стальному боку.
– Ага… – соглашался с ним Кец, набивая рот шоколадом и косясь на своего благодетеля, как верующий на икону.
Сэр в свою же очередь не отрывая от него взгляда, пускал длинные-длинные слюни и был не менее предан Кецу, чем Кец – Архипову.
Гаврилов прикрывал тыл и дышал в микрофон взволнованно, как спринтер, побивший мировой рекорд. Всё будет хорошо, думал Берзалов, всё будет просто отлично! – уговаривал он сам себя, напряженно вглядываясь в СУО, и не верил, не секунду не верил самому себе – уж очень всё складывалось как-то естественно. К тому же экран был мёртв и кроме второго борта ничего не показывал. Позже вместе со связью и второй пропал, но пока они их видели.
На прощание Гаврилов пошутил:
– Роман Георгиевич, мы вас ждём, как любимую тещу, самое позднее через час.
Это было намёком на ностальгическое прошлое Гаврилова, который как-то проговорился, что тёщу у него звали Клавдией Михайловной и, вопреки стереотипам, он с ней ладил и даже, можно сказать, любил сыновней любовью, возил подарки и заботился, как умел заботиться только военный человек, полжизни проживший в гарнизонах и на заставах: регулярно звонил, справлялся о здоровье и отсылал оказией или через почту всякие южные деликатесы. В общем, баловал.
– Как договорились, – подтвердил Берзалов, добавив, – через час по плану уходите в сторону Харькова, – и подумал, что раз Спас молчит, то имеются все шансы на благополучный исход мероприятия.
Бур тайком перекрестился, а Колюшка Рябцев зажмурился, оскалился и, должно быть, приготовился к самому худшему, к Скрипею и ещё к чему-нибудь ужасному, например, к ядерному взрыву, но ничего не произошло. Только Бур, который сидел ниже и впереди Берзалова на месте стрелка, явственно и громко икнул.
– Крути башкой! – сердито произнёс Берзалов, и Рябцев впился глазами в прицел так, словно видел его впервые.
У Берзалова из головы всё ещё не выходил разговор с прапорщиком, и поэтому он был злым и нервным. Последнее, конечно, было особенно хорошо там, где грозила опасность, то бишь в данный момент в лесном кванторе. Договорились его так называть, в отличие от школьного квантора. Берзалов его так и обозначил в донесении, которое отдал лейтенанту Протасову, и в пакете, который вручил Гаврилову. То-то у подполковника Егорова глаза на лоб полезут, думал он так, словно ему было пятнадцать лет и он всех хотел страшно удивить, чтобы о нём думали только хорошее и вспоминали незлым, добрым словом.
– Вы, Федор Дмитриевич… простите меня, – неожиданно даже для самого себя сказал Берзалов. – Не прав я. Но… и вы тоже не правы…
– Ну-у-у… – великодушно отозвался Гаврилов тем тоном, когда думают об одном и том же. – Главное, чтобы задание выполнили. А то, что мы спорим, так-х-хх… это ж-ж… для пользы дела.
Он крутил своим рязанским носом и был абсолютно, стократно, всецело прав. Полностью с вами согласен, подумал Берзалов и без всяких там телячьих нежностей и объятий на дорожку прыгнул в бронетранспортёр, и они понеслись.
Дорога, похожая на туннель, плавно повернула влево, деревья сомкнулись, зелёный полумрак накрыл их. Берзалов включил подсветку. Вернее, СУО сама всё сделала, хотя это мало помогло. Если какой-нибудь американец и сидел в кустах, например, с ракетой «джавелин»[11], то его всё равно не разглядеть впопыхах, да и поздно. Шарахнет так, что броня покажется бумагой.
Потом сделалось светлее: прояснилось, и они въехали в поселок – вполне целый, хорошо сохранившийся, с дощатыми заборами и яблонями в цвету.
– Вашу-у-у Машу-у-у!.. – кажется, прошептал Берзалов, но больше ничего не добавил, иначе бы его слова могли интерпретировать как годно: и как панику, и как воззвание Гаврилову к помощи. Прапорщик и так тут как тут – напомнил о себе, за одно проверяя связь:
– Остриё сеть! Остриё семь! Роман Георгиевич, что у вас там?! – всполошился он.
Его голос едва был слышен сквозь бесконечный космический гул.
– Остриё пять, всё нормально… – не поверил даже самому себе Берзалов, – находимся на краю пустого посёлка. Ведём разведку.