Белая западинка. Судьба степного орла
Шрифт:
Желудей оказалось столько, что решено было собирать их на корм колхозным свиньям. Известно, что на свиной вкус жёлуди — все равно что для нас с вами, скажем, апельсины или что-нибудь ещё более вкусное. А ещё они очень любят хрущей — майских жуков. Помню, как в одну из погожих вёсен, когда на деревьях только почки раскрылись, к нам в школу прибежал растревоженный Александр Васильевич Зеленцов:
— Выручайте! Хрущ дубраву заполонил. Всю зелень грозится начисто свести.
Мы бросились в лес, как на пожар, и сейчас же приступили к делу— не мешкая расстилали под деревьями брезент, самые отчаянные верхолазы забирались наверх и во всю мочь трясли ветви. Хрущи дождём сыпались на брезент, а девчата сгребали их в мешки. Мы тогда двойную благодарность заработали: и от лесников, и от свинарок. Так что добывать лакомства колхозным хрюшкам нам было не в новинку.
Первый жёлудь, который мы подняли в лесу, Наташа немедленно попробовала на зуб.
— Крепкий орешек! Как только наши хрюшки зубы не поломают?!
— Не поломают. Шестьдесят процентов крахмала. Наши предки из желудёвой муки хлеб пекли, — солидно проговорил Николай.
— А ты откуда знаешь? — усомнилась Наташа.
— Знаю.
— Вычитал где-нибудь и хвалишься.
— Может, и вычитал.
Мы рассыпались по дубраве, а Жучка носилась между нами, словно чёрная молния. Как ни увлечены мы были делом, но громкого — на весь лес — призывного лая Жучки невозможно было не услышать. Ясно, что она обнаружила что-то интересное. Иначе не стала бы лаять так громко, настойчиво, а главное — не сходя с места.
Пал Палыч первый поспешил к месту происшествия. Оказалось, что Жучка обнаружила залёгшего на зиму и уже крепко спавшего ежа. Облюбованное и ухоженное им логово было сооружением в общем-то нехитрым, даже совсем нехитрым, но практичным и удобным: и подстилка кое–какая имелась, и кровля из прутиков. Но главное — место ёж выбрал отличное: в нише под раструбом коряжистых корней старого дуба.
Жучка вся напружинилась — хвост вытянут, как железный прут, глаза горят, острая мордочка тараном нацелена в ежа, уши торчком, не шелохнутся. Вот–вот цапнет зверя!..
Пал Палыч ласково потрепал Жучку по кудлатому загривку и спокойно сказал:
— Не надо! Ежа трогать не надо.
«Ну, не надо так не надо. Я своё сделала — привела вас к нему, а что дальше — вам видней».
Жучка непременно ответила бы на ласку Пал Палыча такими словами, если бы умела говорить. Но говорить она не умела и поэтому просто спокойно и по–доброму завиляла хвостом и оставила ежа в покое.
Наташа немедленно начала фантазировать:
— Это, наверное, тот самый ёж, которого мы тогда выручили.
— Не вы, а мы с Васей, —ревниво поправил её Николай.
— Это все равно. Вы тоже наши.
— Того ежа давно в живых нет, — сказал Вася. — Мы когда его нашли? Когда маленькие были.
— Ну, мы и сейчас не особенно большие. — Наташа не без ехидства смерила взглядом некрупного Васю и снова занялась ежом.
— А если его за нос потрогать — он не укусит?
— Ежи не кусаются, — снисходительно объяснил Николай.
— Не скажи, Коля, —поправил его Пал Палыч. —Ёж умеет за себя постоять. И зверёк он очень коварный. Тяпнет за ногу — не возрадуешься.
— Ой! Давайте лучше уйдём, — дурашливо встревожилась Наташа. — Ещё и в самом деле проснётся и тяпнет.
— Нет, Наташа, теперь он до полного весеннего тепла залёг. Ежи — неженки, холода не терпят. Но тревожить его, конечно, не надо.
Мы отошли от ежиного логова, а Пал Палыч, запоминая место, заметил с удивлением:
— Он ведь именно с южной стороны себе поддубное зимовье выбрал. И кто его научил?! А вот гляди ж ты, безошибочно определил, где юг, где север.
Зимой мы часто бегали в дубраву на лыжах; Жучка от нас не отставала. И непременно сворачивала к небольшому снежному бугорку с южной стороны старого дуба, где под тёплым снежным одеялом спал наш ёж. Собака виляла хвостом и с надеждой посматривала на нас, как бы спрашивая: «Может, разроем? Добудем ежа из-под снега?». Но Пал Палыч говорил строго и непререкаемо:
— Ежа не трогать!
И Жучка, задрав хвост, кидалась облаивать чернохвостую, белобокую сороку, которая независимо покачивалась на гибкой ветке, не обращая никакого внимания на суматошную собачку.
ЗАГАДОЧНЫЙ ЗВЕРЬ
Это когда мы взрослыми становимся, детские огорчения кажутся нам смешными. А по ребячьему разумению настолько бывали обиды серьёзные, что хоть плачь.
Вот и тогда — надо же было такой беде случиться! Послала меня мать в погреб за сметаной. Вылез я благополучно и шагал к дому, а тут коршун на цыплят нацелился. Наседка скребёт землю лапой и ничего не видит. Я, конечно, кинулся на выручку, споткнулся —и от кринки со сметаной остались одни черепки.
Мать в окошко все видела, махнула досадливо рукой и сказала в сердцах:
— Эх ты, байбак!
Что такое байбак, я достоверно не знал и потому определённой линии поведения не выбрал, топтался у разбитой кринки в нерешительности. Очень хотелось зареветь, да совестно было. А может, и обижаться не надо, просто, как мать, махнуть рукой и бежать купаться.
Верх взяло любопытство. Слегка сбычившись, я спросил у матери:
— А кто такой байбак?
Мама у меня была отходчивая и смешливая.
— Вот ты и есть байбак, —сказала она со смехом. — Кринку сметаны разгрохал. Ведь это надо!
Мне ничего не оставалось делать, как идти к Пал Палычу. Он ведь ко всему прочему был у нас ещё и волшебником — умел — наши обиды и огорчения превращать в смешное либо в доблестное. Выслушал меня Пал Палыч и расхохотался:
— Байбак, говоришь? Это, брат, редкий теперь зверь. Так что не горюй. Для хорошего индейца прозвище Байбак — это все равно что Ястребиный Коготь или Соколиный Глаз. Тебе не обижаться, а гордиться полагается.
Разъяснение Пал Палыча меня вполне устроило, тем более что дано оно было в присутствии Васьки и Кольки и как-то поднимало меня в их глазах.
Впрочем, это происшествие вскоре совершенно забылось. Поважнее дела пошли.
Степь за нашим хутором с каждым днём становилась наряднее и ярче. Высокие стрелки шалфея сбивались в сине–фиолетовые островки посреди жёлто–белого половодья сурепки и кашки. Отважно пробивался поверх пёстрого разнотравья сильный пахучий донник. По краям ложбинок круглились свеже–зеленые шары перекати–поля, а на пологих склонах невысоких степных увалов шевелился на ветру ковыле — мягкий и белый, как козий пух.