Бирюзовые серьги богини
Шрифт:
— А? Написать что ли можно? — Петр похлопал себя по карманам.
— Иди сюда, — позвала дежурная, — на тебе листок, ручку, пиши.
Он взял ручку, повертел, оглянулся на жену.
— Валь, что писать-то?
Она пожала плечами.
— Спроси, что ей принести.
Муж понимающе кивнул и, чуть помедлив, написал: «Как дела?», потом с новой строчки: «Спасибо за внука», и в конце: «Что тебе принести? Напиши, мы подождем».
Сима, развернув записку, прочитала в ней намного больше написанного. За скупыми словами, выведенными неровными буквами, она ощутила волнение отца, сердцем почувствовала его любовь. И от этого стало как-то особенно радостно. А еще рядом лежал ее сынишка — Алешка, спеленатый заботливыми руками улыбчивой сестрички, то и дело подходившей
Новорожденный шевелил губками, причмокивал, будто проверял воздух на вкус. Открытые глазки не выражали никакого интереса к внешнему миру. Малыш был погружен в себя. Душа, вновь обретя тело, снова привыкала к нему.
Сима разглядывала своего мальчика, изучая каждою черточку, умиляясь каждому движению губ, бровей. Она сразу увидела в сыне Армана: черноголовый, чернобровый, хоть и пухленький, но скуластый. «Что ж, это мне подарок от степи, — подумалось как-то некстати. Вспомнился последний вечер в экспедиции, шаманы. Сима отогнала от себя навязчивую картинку. — Сплошные загадки… и ты — главная из них!» Она осторожно, пальчиком, прикоснулась к маленькому носику.
— И разгадаем! Да? Красота моя ненаглядная!
— Любуешься? — сестричка из детского отделения ловко взяла малыша на руки. — Пора вам по палатам.
— А кормить? Разве его еще не надо кормить? — Сима встревожилась.
— Сами покормим, тебе отдыхать положено. Завтра принесем, не волнуйся.
— Папаша, что стоишь, как столб, бери сына! — пока Валя благодарила работников роддома, а ее муж забирал вещи дочери, медсестра без церемоний вручила ребенка Сашке.
Он так и застыл с зажатым в кулаке букетом тюльпанов и вытянутыми руками, боясь пошевелиться. Сима кошкой скользнула к нему, осторожно забрала ребенка.
— Лицо попроще сделай, папаша.
Сашка изобразил серьезность. Протянул букет.
— Это тебе!
— Спасибо, да опусти ты их, у меня же ребенок на руках. Дома заберу.
Сашка ойкнул и отступил к Маринке, которая, не спрашивая разрешения, приподняла уголок голубого детского конверта и заглянула в личико Симиного сына.
— Ути-пути, какие мы пухленькие… на кого похож? М-м-м… потом разберемся.
— Отстань, любопытная Варвара! — Сима прижала ребенка. — Разберется она… на меня похож, ясно?
— Ясно! А я думаю, что это личико такое знакомое…
Друзья проводили Симу до дома и ушли. Теперь ее жизнь изменилась еще больше, просто так в гостях не посидишь. Сама Сима хоть и отвечала на шутки, а все ее внимание сосредоточилось только на ребенке. Да и выглядела она очень уставшей: бледная, осунувшаяся, а глаза — такие глубокие и словно подведенные широким слоем темно-синей краски.
Дома Сима положила ребенка на свою кровать, присела рядом, раскрыла конверт, осторожно ослабила тонкое одеяло. Алешка закряхтел.
— Тсс, тихо-тихо-тихо… спи, маленький мой, спи… Мам, надо воды нагреть, проснется — искупаем.
— Да вроде нельзя сразу…
— Можно, пять дней не купаный! А пока спит, посиди с ним, я душ приму.
— Иди, иди, — Валя пододвинула стул и села, не сводя глаз с внука.
Оказавшись одна в ванной комнате, Сима разделась, и, разглядывая себя в зеркало, ужаснулась: «Ну и фигура!..» Хотелось плакать. Сима включила воду. Вода всегда успокаивала. Шумя, переливаясь звуками, она создавала музыку, от которой Сима ощущала особую благость, забывала тревоги. Теплые струи, падая на лицо, стекали на грудь, скользили по всему телу и, казалось, нет им конца, и так не хотелось останавливать поток своей собственной рукой…
— Сима, проснулся, давай скорей, плачет, — мама позвала.
Сима выключила воду, посмотрела на душ: одна капля застыла, не желая падать, но вот и она набухла до предела и сорвалась. А в тишине все громче звучал призывный плач ребенка. Он не желал ничего знать, он требовал внимания, как заложено природой. Он кричал, звал мать, которая должна была утолить его голод, согреть своим теплом, успокоить.
Сима наскоро вытерлась, накинула халатик и, завернув мокрые волосы в полотенце, вышла. Усевшись поудобней, она дала ребенку
— Ты чего?
— Ничего, — отмахнулся он, — красиво…
Валя сама засветилась. В дом пришло счастье. А все остальное, что вокруг, не имеет никакого значения. Все стало таким естественным, что даже казалось странным. И пусть не как у всех, лишь бы Сима оттаяла, и жизнь снова раскрылась перед ней, как бутон розы.
Глава 8. Волчица
Волчица вползла в нору. Осторожно опустив добычу, она улеглась на бок. Почуяв мать, проснулись волчата. Зашевелились, запыхтели, подбираясь к материнскому брюху, от которого маняще пахло молоком. Поскуливая, они перебрались через кусок чужого меха, преграждавшего путь, и уткнулись носами в холодную шерсть матери, довольно заурчав и заработав лапками. Волчица принюхивалась к детям, кого-то подталкивая, кого-то облизывая, и между делом поглядывая на свою добычу. Чутким ухом она уловила дыхание, слабую возню, писк и потянулась носом к свертку. Толкнула его, мех развернулся, обнажив голенькое тельце ребенка. Шершавым мокрым языком волчица принялась вылизывать его личико. Ребенок дернулся, еще раз, запыхтел, как ее волчата, и оглушил их громким, требовательным плачем. Материнское сердце дрогнуло. Встав на полусогнутых, забыв о своих детях, на миг повисших на сосках, волчица улеглась ближе к ребенку. Он продолжал кричать, и не думая поворачиваться к ней. Тогда волчица подтолкнула его к себе носом, потом лапой. Она была усердна, и ребенок перевернулся на бок. Соски — мягкие, теплые — распространяли запах молока по всей норе. Почувствовав его, ребенок успокоился и потянулся открытым ртом. Попав губками на один из сосков, он затянул его, прижимая язычком, и живительная влага потекла в рот. Волчица от удовольствия зажмурилась. Ее волчата, недовольно поскуливая, снова потопали за едой. Мать рыкнула, но, повинуясь инстинкту, облизала каждого и позволила им продолжить трапезу.
Аязгул вернулся в стойбище темнее ночи. Не заходя в свою юрту, он поднял шамана и сказал ему готовиться к ритуалу изгнания демонов. Самолично выбрал двух толстых баранов, связал их и отнес к жертвеннику, потом вернулся и поймал еще одного. «Пусть духи будут благосклонны к Тансылу, и Великий Тенгри освободит ее от злых чар!»
Близилось утро. Небо было еще темным, как тишину разорвали гулкие удары в бубен. Шаман — в защитных амулетах, в ушастой шапке и со шкурой барса на спине — начал свой магический танец. Люди проснулись от его протяжных криков, выскочили из шатров, сонно переглядываясь. Аязгул вошел в свою юрту, растормошил Тансылу. Не обращая внимания на сопротивление, одел ее и силком привел к открытому месту, по которому в головокружительном танце скакал шаман, методично стуча в бубен.
— Что ты задумал? — зарычала Тансылу, пуская молнии из глаз.
— Я хочу освободить тебя от демонов, очернивших твою душу настолько, что ты убила своего ребенка… ненавистью, злостью. Ты убила его еще до того, как он родился, ты убивала его все время, пока носила. Даже кобылы, даже безмозглые овцы любят своих детей, но не ты! Это противно сущности женщины, это говорит о том, что тобой управляют демоны, и сейчас шаман будет изгонять их.
Аязгул говорил так громко и пылко, что соплеменники слушали, замерев и внимая его словам. Тансылу еще сопротивлялась, тогда Аязгул связал ее и завернул в кошму. А шаман, то, воздевая руки к светлеющему небу, то водя ими над барахтающейся девушкой, приняв в себя Великий Дух, его силу и мощь — в руки, его глас и волю — в разум, одного за другим вытаскивал из Тансылу демонов гнева, злости, раздражения, ненависти, обиды, лишал их силы и разрушал их дух.