Большаки на рассвете
Шрифт:
С шумом открываются двери Визгирды, потом его избы. Два человека, один большой, другой маленький, сломя голову бросаются на холм. Вслед за ними бежит женщина. «Я спасен», — говорит Криступас, глядя на сына, который, обгоняя всех, приближается к нему, и засыпает сладким блаженным сном, сквозь сон он слышит голоса, чувствует, что кто-то тормошит его, тянет, будит. «Вставай, вставай!» — раздается голос испуганного мальца. Откуда-то с лаем прибегают собаки, обнюхивают его лицо, лижут ботинки. Это и понятно, ведь он всегда любил собак. Собак и лошадей.
В избе из кармана шинели выпадает
Несколько дней Криступас не приходил в сознание. Он метался в постели, куда-то рвался, ругался, каялся, плакал…
— Выздоровеет, — успокоил доктор, когда больной наконец уснул. — Только не рассказывайте ему о том, что было, даже не заикайтесь. И не будите его, пусть несколько суток поспит.
И вот пришел долгожданный день. Даукинтис открывает глаза и, щурясь от света, смотрит в окно: скворечник на высокой верхушке клена, хлев, обросший мхом, конек риги, соснячки, обвеваемые потоками чистого воздуха. Ветки клена, которые колышет ветер, стучат в стекло.
— Весна пришла, что ли?
— Нет еще, Криступас.
— Где же я был? — спрашивает он.
— Спал, — жена ставит у постели стакан с малиновым чаем.
— Так долго?.. Который теперь час?
Задрав голову, Криступас смотрит на этажерку у изголовья — там тикают часы. Одиннадцать. Пора на работу.
Глаза поблекшие, бесцветные, злые огоньки уже погасли.
Возле постели, усевшись в ряд, смотрит на него Визгирда, Казимерас, Константас. Женщины возятся на кухне. К Криступасу снова подходит жена. Взгляд у него недоверчивый, настороженный. Со стены с укором смотрит Эльжбета. Он вглядывается в ее глаза — нет, в них не укор — нежность. «Вставай, Криступас, собери потихоньку свою одежду и выйди. Я жду тебя, как ждала прежде. Помнишь?» — «Я всегда тебя помню». — «Видишь, Криступас, а раньше ты все лгал, выкручивался. И кольца никогда не надевал. Ты уж такой. А теперь что от тебя осталось?» Ничто его так не исцеляет, как эта тихая, всепрощающая любовь. Промелькнет, вся белая, вся в тюле. Женщина, которую никто ему не заменит, из-за которой он все время цапается со своей второй женой, ибо она не умеет чтить дорогую ему память.
К постели ковыляет старая Даукинтене. Она смотрит на сына так, словно заключила с ним какую-то тайную сделку, о которой никто, кроме них, не догадывается. Криступас говорит с ней без слов, показывает глазами на фотографию.
— Ты мне что-то сказал? — шамкает старая, нагибаясь над ним.
— Ничего, — говорит он и отворачивается к окну. Снова эта пронзительная голубизна неба, эти гудящие почки на ветках, соснячки, конек риги…
В сенях раздается звонкий смех Константене, с горячим пирогом в руках входит Тякле и пытливо
— Ты только голову не подставляй, — говорит Визгирда Казимерасу.
— За меня можете быть спокойны, я знаю, с кем имею дело, с кем говорю, — отрезает Казимерас.
И они переводят разговор на хозяйственные дела.
— А еще что-нибудь за трудодни дадут? — спрашивает Визгирда.
— Должны дать, я председателю говорил, — Казимерас опускает глаза. — Но разве меня слушают? Делают, что хотят, и всё.
— Зачем же ты им служишь? Уходи, — говорит Визгирда.
— Легко сказать — уходи, а работать кому? Если не я, так другой, все равно кто-нибудь найдется. Думаешь, от этого лучше будет?
— А ты себе цену не набивай, — ехидно говорит Константене. — Пляшешь под их дудку, и всё.
— Конечно. Можно подумать, что ты бог весть сколько добра нам сделал! — затягивает узелок платка Визгирдене.
— Да никто тебя ни о чем не просит, — вставляет Константене.
— Просит не просит, но если видишь, что можешь человеку сделать добро, — делаешь. Случаев таких немало, — говорит Казимерас.
— Тьфу! — сплевывает Визгирда и встает из-за стола.
— Хоть при боль… не ругайтесь, — умоляет Визгирдене.
В глазах старой Даукинтене тревога. Потом Тякле, пододвинувшись к Казимерасу, начнет клянчить: может, он ей хоть меру зерна подбросит, может, клевера. Шмыгая горбатым носом, снует Криступене, раскрыв рот, прислушивается к разговору Константене. Константас вскидывает голову. Теперь они все чужие, поэтому и злятся друг на друга. Здесь всегда так: если двое, трое или четверо начинают о чем-то шептаться, советоваться или из-за чего-то торговаться, другие затихают, хотя прикидываются, будто ничего не видят и не слышат. (Привычка Криступене.)
Подложив под голову руку, Криступас лежит на старой софе с выпирающими пружинами и смотрит в окно, за которым колышутся ветки дерева. Теперь все волнует его, выглядит новым — и крыша риги, и сосны, и небо, и голоса в комнате — все как будто на старой, забытой картине.
Хотя теперь середина зимы, но кажется: на берегах реки уже подсохли тропинки… Выйдет он с Юзукасом, оглянется вокруг, нарежет лозы для корзин и для верши.
— Где ребенок? — спрашивает он.
— Куда-то умчался… Может, на реку.
В чуланчике гудят жернова. Константас уходит кормить скотину. Встает из-за стола и Казимерас. По комнате струится запах вареного мяса и щей.
— Есть будешь, Криступелис? — допытывается жена.
Криступас смотрит на нее, откинувшись на подушку, словно в толк не возьмет, откуда взялась эта замызганная горбоносая баба, чего она от него хочет.
— Давай.
Криступас берет ложку, спрашивает:
— Скажите же наконец, где я был?
Он продолжает смотреть в окно, за которым дрожат на ветру ветки дерева. Господи, какой чистый воздух, какой свет!