Бульвар Постышева
Шрифт:
Охранник сел рядом, прямо на бурую землю, подогнув под себя полу бушлата. Босые ноги белели в утренней мгле.
— Ноги не мерзнут? — Архип протянул сигарету.
— Привык, — тот подкурил.
— Как служба?
— Нормально. Отдых — не служба.
— Это точно. Правдивый ты человек.
— Эт точно.
Помолчали, глядя на тлеющие окурки. Потом охранник спросил:
— А ты что не спишь? Выспался?
— Совесть мучает меня последнее время, — зачем-то соврал Архип.
— Чего так?
— Грешен я, батя! Одно дело не сделал, теперь маюсь. Совесть мучает. Вот послушай историю мою, геноссе!
И Архипа понесло:
— Однажды, холодным февральским утром, в одна тысяча девятьсот восемьдесят пятом году меня отправили от Восточно-Сибирской студии кинохроники в качестве ассистента кинооператора на съемки документального фильма о Зоне Затопления ГЭС на границе Иркутской области и Красноярского края в сёла Кеуль и Едорма.
— Какую Зону? — переспросил «Кьюрити».
— Зона затопления Богучанской ГЭС.
— О, я там служил! — оживился дядя.
— Я знаю, — сказал Архип. — Можно продолжу?
— Да-да, извини.
— Ну, вот. Поехали мы впятером. Я, само собой, мой кинооператор из Иркутской студи телевидения (своих не было — куда-то разъехались на съемки, пришлось приглашать со стороны) по фамилии Скакун. Такой толстый, остроумный дядька, который тоже везде побывал и все на свете на пленку заснял. И трое ребят из краеведческого музея. Помню, был Саня Падалко, еще какой-то чувак с усами, и их главный — такой деловой, закончил Ленинградский институт чего-то там с музеями связано, поэтому начальник и деловой. Правда, в сравнении с другими двумя, шарил он, но сильно был деловой, некуда деваться!
Приехали мы в эти села. Кеуль — центральная усадьба, там мы получили какие-то бумаги и машину, чтобы нас подвезли до Едормы. Нас подвезли по зимней таежной дороге. Красотище, я тебе скажу, но сейчас не об этом.
Привозят в Едорму. Такая маленькая деревушка, зачуханная вся, но полная старинных икон, которые уже за бесценок приезжают и скупают какие-то деляги у местных старух и пацанов, которым в Армию идти, поэтому они продают бабушкины реликвии, даже если те не разрешают.
— Точно, точно, — охранник мотал головой.
— Дальше слушай. Рядом с деревней течет ручеек. Мостик из доски через него. Здесь, предположим, пять часов, мостик перешёл — шесть. Почему?
— Там уже Красноярский край.
— Правильно, соображаешь.
— Я там служил.
— Точно, я забыл. Слухай дальше, хлопец. Начальник деревни живет в избе, где в полу нет нескольких бревен, постоянно боишься, как на стройке, того и гляди, в темноте рухнешь подпол — ставни закрываются, хоть глаз выколи. Из-под пола дует. Холод на улице, чтобы не соврать, скажу пятьдесят градусов. Веришь?
— Конечно, я там служил.
— Молодец. Но это ещё не всё. Нас на остров перевезли. Там стояли старинные дома — прошлый век. Ребята из музея должны были их посмотреть и решить, которые из них перевозить в Тальцы, в музей деревянного зодчества под открытым небом. Что, в сущности, ребята-то и делали, если не считать, что они ещё искали в заброшенных избах старинные предметы утвари и всякую известную им чепуху. Кстати, многое из того, что они там нашли, теперь стоит в краеведческом музее и в Тальцах. Помню, Умник говорил: «Псевдо-итальянская вырезка». Или: «Проборка с рисунками ранней реставрации народной культуры». Что это такое, я тогда и не представлял. Сейчас — тоже. Короче, дальше. Ребята лазят, смотрят, а мы со Скакуном, должны всё это снимать. Ни тут-то было — камера замерзла. Мороз — смазка промерзла, агрегаты не крутят. Отсняли секунд двадцать, и амба. На острове жилых всего два дома: в одном старуха-рыбачка живет, зимой из-подо льда голыми руками сети вытаскивает, говорит, что так теплее, потому что вода «ажно» три градуса тепла. И старик-ЛЭПовец, бурят дядя Яша. Чего они там живут? Я не понял. Короче, остановились мы у старика. Там у него в доме ещё была пара мужиков, которые приехали к нему на «шестьдесят шестом», но пока его разогревали паяльной лампой, он сгорел дотла. А они в это время бухали и проворонили. «Я чувствую, стена нагрелась! А это оказывается, уже машина пылает! Хорошо, хоть дом не загорелся, — снегом отсыпали!» — рассказывал один из них, дятел. А мы на этом «66-ом» должны были обратно выбираться. В общем, у дяди Яши мы жили почти неделю. Кабаргу ели и то, что старуха в сети поймает. Кабарга вышла с горы, но провалилась в наст и замерзла — в ту ночь было пятьдесят два. Я бы тоже замерз, но мне начальник Едормы подарил валенки, когда увидел, в каких ботиночках я приехал. Спасибо ему, хороший человек, хоть и полы у него без бревен. Но вот что самое главное. Пошли студенты на соседний остров, посмотреть, что там за дома. Они любопытные, бродят везде, везде свой нос суют, ищут поделки, и всё время про Матёру рассказывают мне бестолковому. А Скакун им поддакивает — я же самый молодой, картошку чищу, дяде Яше помогаю, а они ученые и операторы. Ну, ладно, это ерунда. Так вот, бродят студенты между островами по льду Ангары и, как-то (это было, кажется, на второй день), прибегают. Орут: «Там человек замерз!» Труп на льду. Отправили ходока в Едорму — там рация. Труп, судя по всему, Зека. Их там много, они лес валят в зоне затопления, ну ты знаешь, поэтому их там море. Судя по бушлату и пидорке — это один из них. Ходок улетел в Едорму, связались с Зоной. Те спрашивают:
— Водка есть?
— Какая водка?
— У Зека водка есть?
Зеки в Едорму иногда за водкой бегали. Бесконвойники.
— Есть, — говорит.
У него, действительно, рядом бутылка водки валялась.
— Ждите, — говорят.
Прилетает «Уазик», выходят погоны, попинали легонько труп, водку забрали и обратно.
Мы говорим:
— А человек?
А те отвечают:
— Кто его сейчас хоронить будет? — земля, как камень. Придет весна, Ангара его и приберет.
И уехали.
А труп тот, так и лежал на нашей тропе, как стрелка Флинта. Сначала, зеленый какой-то был, потом почернел. И никто его не кушал — ни вороны, ни волки — промерз труп, как стекло стал.
Мы уехали, а он остался. Где-то дома у меня маленькие фотографии были — Падалка наснимал, мне подарил.
Вот, дядя, такая история. Виню я себя, что тогда так и не удалось мне мужиков из «Уазика» уговорить забрать тело. Где оно сейчас? Наверное, рыбы съели.
У мужиков машина сгорела. Падалка-велосипедист не прошел веломарафон Пекин-Париж — у них кого-то машина насмерть сбила, а он руководитель был, — затаскали. Что с другими студентами стало, я не знаю — потерял я их из виду. Скакун их студентами называл. Сам Скакун облил себя бензином и поджег — боролся за справедливость на телевидении. Погиб. Остался я один. Не подскажешь, что делать?
— Не знаю, — тихо сказал ночной сторож.
— Вот именно, — вздохнул Архип, — и я говорю. Грешен я, спать не могу, а от себя, брат, не убежишь, не улетишь, не уедешь, не ускачешь. Эх, бляха-муха!!! Куда деваться, а?
И вдруг, не дожидаясь ответа, Архип тихонько запел голосом Яшки цыгана:
«Мне бы дьявола-коня, да плёточку заветную! И тогда искать меня я в поле не советую!»
Щелчком отбросил окурок подальше и с сожалением в голосе закончил:
— Коня бы мне!
Охранник коротко подумал и быстро сказал:
— Коней здесь много — выбирай любого.
— Любого не хочу. Мне бы дьявола-коня!
— Таких здесь нет — все стандартные.
— Стандартные? Это как?
— Как-как? Обычные, для туристических прогулок по Сарминскому ущелью. Вы были в Сарминском ущелье?
— О, брат! Да ты ещё и носитель рекламы! Какой процент получаешь? — Архип в слове «процент» сделал ударенье на «о».
— Какой процент? — не понял «брат». — Я просто так спросил.
— Просто так, только кошки рожаю.