Цельное чувство
Шрифт:
Более того, в одном из стихотворений, включенном во второй сборник, — «Особым знаком отмечает кровь», — поэт пытаете соединить в своей «жизни и судьбе» прошлое с настоящим, установить некую, невидимую внешним зрением, связь между «мстителем» и «любовником». Метафорической основой оказывается кровь, которая и как знак террора, и как знак любви едина в своей сущности «общего трагизма»:
Особым знаком отмечает кровь ИЭтот образ — красное на белом, который станет заглавной «колористической эмблемой» поздней книги стихов Амари-Цетлина «Кровь на снегу», ведет свое начало от самого раннего сборника: «Кровь брызжет на самые чистые, / Мрачит белоснежность цветка» (стихотворение «О, нежная, белая лилия…»), неся в себе мысль о грубом поругании и гибели наиболее ценного и наделенного высшей сакральностью в природе и социуме, когда происходит их соприкосновение с жестокой реальностью.
«Отход от политики» — переакцентировка ценностей, или, как сказал бы Осип Мандельштам, «перестановка богов» — не отменил в Цетлине веру в силу теории, магии слова, идеала как вполне самоценных и самодостаточных начал, способных привести людей царство свободы, спасти их, очистить, возвысить и придать жизни гуманный облик и смысл. Этой несколько наивной вере в конечное торжество духа над материей, метафизики над «физической реальностью», книжной романтики и литературных образов над «корявыми неправильностями» и несовершенствами жизни он, со всей страстностью идеалиста, дитя своего времени — пламенной эпохи словесной риторики, — следовал всю свою сознательную жизнь [104] .
104
Мы не касаемся здесь выходящего за рамки нашей компетенции, а также жанра и задач данной статьи вопроса о том, как в личности Цетлина мирно уживались разные, в известном смысле противоположные и даже взаимоненавистные начала — идеалиста-книжника, о котором идет речь, и крупного предпринимателя, продолжавшего, в особенности в 20-30-е годы, когда он находился в эмиграции, чаеторговое дело, основанное его дедом. Оставляем эту тему, как, впрочем, и тему сочетания в одном лице отпрыска богатых купцов и революционера, для особого рассмотрения.
И все-таки высказанное выше соображение об эволюции поэзии Амари-Цетлина от ранних стихов к поздним как смене гражданской тематики лирической, более персональной и приватной и уже хотя бы поэтому менее идеалистичной и более земной, представляется трудноопровержимым. При этом следует сказать о том, что любовные мотивы в стихах, вошедших в его сборник «Лирика», связаны не с абстрактным воспеванием этого чувства, но с вполне конкретной, земной женщиной — Марией Авксентьевой-Тумаркиной, ставшей в то время его женой. Именно она является героиней ряда поэтических текстов (выше уже приводилось стихотворение «Ночь, и тишь, и имя “Мэри”»), в других передаются ее портретные черты: например, знаменитая тяжелая коса, о любовной игре с которой поэт пишет (стихотворение «“Я твоя” — ты сказала мне»):
Захочу и возьму твою тяжелую косу И закину ее тебе на плечи, Как задорный мальчишка, Или заверну ее в корону, Царица моя!Небезынтересна включенная в книгу «Лирика» единственная написанная Амари-Цетлиным поэма «Айседора», в которой безысходный драматизм бытия, фокусом которого становится жизнь рано умершего еврейского мальчика, метафорически («какая-то таинственная связь во мне возникла») воплощен в «ликующем танце» Айседоры Дункан, знаменитой «босоножки». Насколько нам известно, Цетлин нигде более не упоминал имя выдающейся танцовщицы, и мы не располагаем достоверными сведениями присутствовал ли он когда-нибудь на ее выступлениях. При полном отсутствии в поэме автобиографического сюжета, в ней, однако присутствует дух подлинного «эмоционального автобиографизма», связанного как с одним (еврейский мальчик), так и с другим (Айседора Дункан) членами данной метафоры. Пожалуй, это самое интересное — прихотливое и на первый взгляд малообъяснимое соединение «делековатых» лиц и событий, создающих эффект неожиданного единства и соподчинения. Айседора, которая воплощает в поэме «красоту и радость» («Ты жизнь и свет, ты жизнь и красота, / Ты радость радости и жизни жизнь…»), и бедный еврейский мальчик («малхамовэс» — ангел смерти), рано умерший и не успевший узнать «нежное, светлое» имя актрисы и лишь со «смутной силой» ощущавший своей «полурасцветшею душой», что «есть на свете красота и радость», — из этого хрупкого порядка случайных, вольно сведенных вместе корреспонденций (да и корреспонденций ли?) Амари-Цетлин пытается поэтическими средствами извлечь драматическую коллизию. Что это, в принципе, за коллизия? Говоря общо и схематично, о минутных проблесках красоты
Следующий сборник стихов Амари-Цетлина — «Глухие слова» (1916) — наиболее «минорный» в его поэтическом творчестве. Однако это именно та разновидность минора, ценность которой много выше и значимей, нежели бодрый оптимизм имитационной лирики. Сборник открывается стихами, выражающими молитвенную радость и чувство благодарности за то, что суждено испытать лирическое кипение в крови, пусть даже оставшееся пластически неуловимым и не отчеканившимся в слове:
Меня коснувшися едва, Прошло, не вылившись в слова, Волненье вдохновенья; Еще мелодия в ушах, И слезы на моих щеках, Но не сомкнулись звенья — И песня замерла в устах. Благодарю за свет, за миг Надежды, за восторг, за страх И боль невоплощенья; За то, что ты светло возник И вот исчез, туманный лик Уже забытого виденья.Одна из лейтмотивных ветвей «Глухих слов» и главных источников их художественных имагинаций — соотношение поэзии Жизни. Временами жизнь, какой ее видит и воспринимает поэт, оказывается уныло-нетворческим — ухудшенным, испорченным — вариантом поэзии: «Жизнь — скучные стихи, твердимые без чувства наизусть» («Чуть теплится огонь…»). Между тем человеку даже более, чем неземного великолепия сияющих небес, хочется не сказочного, а обыкновенного теплого жилья, всеобщего дружелюбия, неэфемерной тверди под ногами. Чрезмерно стремительное кружение земли «среди планет, в эфире» лишает обыденные пред меты устойчивости и кружит голову, от чего жизнь теряет свою твердость и упругость («В мире простом, со всеми в мире»):
И вот мне неуютно в мире На твердой и земной земле.Стихи, вошедшие в «Глухие слова», написаны не в момент духоборческого подъема, а во время душевного кризиса и ламентаций, в состоянии тоски и тревоги, когда «унылый, бескрылый» дух поэта «никнет к земле» («Мало творческой боли»). Именно тогда рождаются знаменитые строки Амари-Цетлина о психологической дихотомии внутри собственной личности, о ее своеобразном расколе на «русскую» и «еврейскую» половинки («Не связанный в жизни ничем»):
С одним я народом скорблю (С ним связан я кровью); Другой безнадежно люблю Ненужной любовью.Здесь не место анализировать сложное цетлинское отношение к неразделенной («ненужной») любви к русскому народу, которое, судя по всему, вряд ли носило столь уж драматичный характер: слишком глубоко был укоренен его носитель в русской культуре. На что действительно следовало бы указать, так это на отсутствие «цельного чувства», о котором пишет поэт, завершая данное стихотворение:
И медленно вянет душа И чахнет искусство. И трудно мне жить, не спеша, Без цельного чувства.Напомним, что «Глухие слова» — книга, целиком написанная в эмиграции (на связанность включенных в нее текстов, кроме прочего, указывает их сквозная пронумерованность, создающая впечатление как бы единого текста-цикла [105] ). Каких-то сугубых, навязчиво нагнетаемых деталей эмигрантского существования она не содержит, но сам по себе организующий ее образ расколотого, потерявшего привычную твердь мира служит выразительным символом изгнаннического состояния. В некоторых стихах открыто передано ностальгическое чувство потери родины:
105
Этот принцип книги стихов именно как книги, а не простого их собрания под одной обложкой, Цетлин разовьет в своем последнем изданном при жизни поэтическом сборнике «Кровь на снегу», см. далее.