Чума в Бедрограде
Шрифт:
Леший, подумал Максим, и попробовал свернуть разговор.
Не хватало ещё, чтобы сын Габриэля узнал, что с его отцом что-то случилось.
Максим понятия не имел, как относится к Габриэлю его сын, но выяснять таким путём уж точно не собирался. Слезливая классика росской литературы пусть пока побудет отсюда подальше, без неё хватает проблем.
Сыну Габриэля было, кажется, четырнадцать — в будущем году закончит отряд. Это очень, очень много — даже не верилось, хоть Максим и знал, что Габриэль обзавёлся ребенком на первом курсе аспирантуры. Истерический
Он ведь не хотел ни в какую аспирантуру — тем более на кафедру науки и техники — после скандала вокруг диплома. С самим дипломом (провокационным и потенциально скандальным, Гуанако же руководил) ничего фатального не произошло, но именно в день защиты Габриэль и Гуанако по не известным никому причинам расстались, и Габриэль вместо защиты резал вены. Демонстративно, едва ли не на факультете. Прошлый завкаф, Воротий Саныч, и ещё несколько человек даже замяли эту кошмарную ситуацию, поставили за диплом «хорошо», отправили Габриэля на лето приводить в порядок нервы. Но сплетен, разумеется, было столько, что не отмыться до сих пор.
Связи преподавателей со студентами запрещены Уставом Университета. Да, они всё равно случаются. Да, Гуанако не первый и не последний — но уж точно оставивший за собой самый большой шлейф пересудов.
Ему-то всегда было плевать, а вот Габриэлю, которого таки уговорили на аспирантуру, пришлось несладко. Умом Максим понимал, что Габриэль тогда вёл себя отвратительно и наломал дров (сына вот завёл, чтобы казаться взрослым, серьёзным и самостоятельным — другим человеком), но осуждать не мог, просто не мог и всё.
Пресловутые очки с простыми стёклами, которые Габриэль всегда так медленно и так вызывающе снимает, появились тоже тогда (опять же: нелепое желание казаться взрослым, серьёзным, другим).
У сына Габриэля очки были настоящие.
У сына Габриэля были очень тёмные глаза (кассах с плато?) и довольно светлые волосы (британская журналистка?). У Габриэля ровно наоборот, да и вообще с первого взгляда сын вроде бы вовсе не похож на него, но, если знаешь наизусть каждую чёрточку, ошибиться невозможно: действительно, сын. Та же линия скул, тот же лоб, те же тонкие руки.
Евгений Онега сам не хотел обсуждать пропажу Габриэля при мальчике, но тот то ли от природы был чрезмерно любопытен, то ли заподозрил что-то по обрывкам диалога. В общем, сын Габриэля умудрился сделать так, что мрачный и негостеприимный Евгений Онега всё же пустил Максима в дом, предложил пообедать. Отказаться не получилось, хотя стоило, но после молочного самогона Максим и так едва держался на ногах.
Сын Габриэля всё время вился рядом в надежде что-нибудь разузнать. Быстро оценил сочетание городской одежды Максима и взятых взаймы болотников, начал задавать осторожные вопросы. Его детские попытки казаться незаинтересованным, но ненароком спровоцировать-таки собеседника забыться и проговориться, почему-то напоминали не слишком трезвому Максиму общение с фалангами. Наверное, он совсем рехнулся с этой чумой.
Максим очень хотел выбраться оттуда побыстрее.
Что из дома, где вырос Габриэль, что из чумы.
— Шара, проводи гостя, — пробасил наконец Евгений Онега.
Габриэль
Но ещё стыдней то и дело возвращаться к мысли, что если бы на Пинегу поехал не Максим, а «Серёжа», то справился бы гораздо лучше. Заговорил бы зубы местным, выложив свой стандартный набор скабрёзных анекдотов про Революцию, и в два счёта разыскал бы и проклятое белое дерево, и Габриэля.
Белое дерево.
Максим стоял как вкопанный у входной двери и смотрел на белое дерево.
Белое дерево на краю поляны, отсыревшая за ночь трава, завораживающий свет и лесная чёрнота на фоне. Неплохая — выразительная и техничная — акварель с неразборчивой подписью и датой (лет за десять до рождения Габриэля) была прибита к внутренней стороне входной двери. Гвоздь, на котором она держалась, давным-давно покрылся ржавчиной.
— Красивый пейзаж, — без голоса произнёс Максим, обернулся к сыну Габриэля. — Шарль, это реальное место? Это где-то недалёко?
— Белое дерево в наших лесах? — приподнял брови тот, посмотрел удивлённо и с насмешкой, совсем как Габриэль. — Ну что вы, конечно же, нет. Это, кхм, символизм.
Максим почти пошатнулся, инстинктивно схватился за ручку, чтобы выйти уже на воздух.
— Кстати говоря, я вам не представлялся, — окликнул его сын Габриэля. — А пейзаж с белым деревом фигурирует в рассказе моего отца. Я этого раньше не знал, но у вас в кармане плаща, провисевшего на вешалке всё время обеда, лежит вырванный зачем-то финал. Когда вы, раздеваясь, прятали его, вы упустили тот факт, что в журналах имя автора дополнительно печатают сверху на каждой странице.
Максим не хотел, с самого начала не хотел говорить, но было уже поздно:
— Твой отец пропал. Ушёл в неизвестном направлении и не вернулся.
— Вы когда-нибудь видели белые деревья? — светски осведомился сын Габриэля. — Вы хотя бы примерно представляете себе, где такие растут? Впрочем, после отряда, вероятно, все излишние сведения о деревьях, почвах и технологиях переворотов быстро вылетают из головы.
Максим кивнул. Дети знают о деревьях всё, дети и переворачивают деревья по завету Набедренных, Большие Перевороты и другие проекты всероссийского масштаба не в счёт.
— Нет тут такого дерева. Ни тут, ни в Бедроградской области в принципе, — сын Габриэля вздохнул с покровительственным сочувствием. — И разве в поисках пропавшего человека можно опираться на художественную литературу? Этот рассказ, хоть я и не видел его целиком, знаете ли, тоже символизм.
От дома Евгения Онеги Максим шёл прямиком на станцию, только завернул в ближнюю деревню отдать болотники. Поезда до Бедрограда пришлось ждать несколько часов, которые Максим провёл, вяло отбиваясь от расспросов говорливой торговки с тележкой молочного самогона.