Чума в Бедрограде
Шрифт:
А в голове прокручивались и прокручивались заново строчки с вырванной страницы.
«… нет ничего удивительного в том, что ни упоминаний о самоубийце, ни семьи его я не сумел отыскать — чего уж говорить о самом теле или белом дереве на краю поляны. Ходи не ходи — всё впустую».
Пусть белого дерева нет — Габриэль всё равно зачем-то приехал сюда, оставил страницу под стеклом стенда с расписанием, куда-то пошёл. Раз его не видели ни в одной деревне, значит, он
«Слишком густые вокруг моей родной деревни леса».
Где-то за стеной взвыло радио, и Максим очнулся.
Соседи Охровича и Краснокаменного не слишком-то блюдут ночью тишину. Должно быть, у них тут царит образцовое добрососедское понимание.
Впрочем, Максим был благодарен и соседям, и их чрезмерно громкому радио: засыпать у Охровича и Краснокаменного в квартире он не собирался, но после половины бутылки твиревой настойки было сложно сдержать данное себе обещание. Максиму уже начинал грезиться целый светящийся лес из одних сплошных белых деревьев, когда радио насильно вернуло его в этот мир.
Голова была тяжёлая, звенящая. Дело не в алкоголе — просто обрывки сна в поезде не слишком помогли восстановлению сил, а алкоголь всего лишь довершил начатое лихорадочным режимом. Максим понимал, что по-хорошему ему давно пора нормально выспаться, простоять не меньше получаса под холодным душем, прекратить издевательства над организмом. Но пока что это было невозможно.
Надежда, что Габриэль таки вернулся в Бедроград, побродил по лесам и сел на обратный поезд, была ничтожной, но всё ещё не позволяла расслабиться.
И если кто и может достать Габриэля хоть из-под земли, то это Охрович и Краснокаменный. Они умеют брать след, они никогда на памяти Максима не терпели поражений в таких делах, всегда находили если не саму пропажу, то хоть какие-то полезные сведения об обстоятельствах. Вчера утром они отправились в Хащину, чтобы разобраться, как и зачем мог Силовой Комитет забрать студентку Шухер, попавшую с тяжёлыми травмами в больницу, и уж наверняка разобрались.
Сейчас Максиму неудержимо (и так малодушно) хотелось внушить себе: если бы не Хащина и не студентка Шухер, он не сорвался бы в одиночестве на Пинегу. Он попросил бы помощи у Охровича и Краснокаменного, он бы вспомнил о них, он бы подумал о них, он бы мог верно оценить что свои собственные, что их шансы на успех в поисках Габриэля.
Ведь очевидно, что, нет, не может один человек справляться с любым делом одинаково хорошо, кем бы он ни был. Не может быть одинаково эффективен в любой ситуации, не может взваливать на себя всё сразу. Потому и существуют гэбни, потому и существуют уровни доступа, вертикали власти, горизонтали специализаций — да что там, потому и существует сам принцип разделения обязанностей. Это просто, это должен понимать любой младшекурсник, посещавший хоть какие-то занятия в рамках модуля по истории общественного прогресса.
Того самого
Того самого модуля, за который теперь отвечают Охрович и Краснокаменный.
И всё это — люди, которые, будучи студентами, на общественном прогрессе занимались не укреплением и взращиванием своих контрреволюционных настроений, а чем-то совсем другим. Как показывает практика — чем-то более полезным.
В отличие от Максима.
Максим хотел снова приложиться к твиревой настойке, но от одного только запаха его замутило и едва не вывернуло наизнанку. Всему есть предел — он же сам сегодня многажды повторял про себя этот тезис. Когда уезжал ни с чем с Пинеги, когда пошёл домой к Охровичу и Краснокаменному вместо кафедры.
Всему есть предел.
Попыткам залить алкоголем свои ошибки под благовидным предлогом спасения организма от холода, переутомления и недосыпа — тоже.
Максим встал и направился в сортир, по пути заглянув на кухню. Любой госслужащий знает этот простейший фокус, часто помогающий вести неофициальные переговоры с теми, чьё доверие приходится добывать в максимально непринуждённой обстановке. Пьёшь сколько нужно для поддержания соответствующей атмосферы, но в процессе периодически отлучаешься извергнуть выпитое, хлебнув предварительно растительного масла. Какое-то опьянение всё равно неизбежно, но сознание остаётся достаточно ясным.
Фокус с растительным маслом и вне профессиональной деятельности помогает привести себя в порядок гораздо быстрее.
О своих намерениях Максиму пришлось пожалеть: в сортире, прямо напротив входа, на уровне глаз красовался рисунок в кричащей рамочке (как же Максиму за сегодняшний день надоела вся эта живопись и графика на стенах). Рисунок, судя по небрежной россыпи дат с короткими пометками вверху листа, был студенческий, изъятый или подобранный Охровичем и Краснокаменным после лекции.
На тетрадном листе проступал карандашный портрет Габриэля, сделанный поспешной, но точной рукой. Взгляд снизу вверх из-под ниспадающей волной чёлки, призрачные пальцы и сигарета у приоткрытого рта.
В углу карандашная же надпись: «Габриэль Евгеньевич отсасывает?». Вопросительный знак перечёркнут решительным жестом Охровича и Краснокаменного.
Символизм, подумал Максим.
Невозможно, подумал Максим. Невозможно терпеть бесконечный ажиотаж вокруг Габриэля.
Хорошо, подумал Максим, что этот рисунок попался Охровичу и Краснокаменному. Даже представлять не хотелось, что устроил бы сам Максим автору произведения.
Быстро, слишком быстро провернулись в замочной скважине ключи — быстрые шаги хозяев квартиры застали Максима врасплох.
— Это оскорбительно для искусства.
— Ты пользуешься Габриэлем Евгеньевичем, чтобы проблеваться?
— Габриэль Евгеньевич оскорблён.
— Габриэль Евгеньевич — синоним искусства.
— Ты неуч, ничего не смыслящий в высоких материях.
— Правильно высокие материи с тобой поступили.
— Так тебе и надо.
— Ты это заслужил.
Заслужил.