Чума в Бедрограде
Шрифт:
Габриэль Евгеньевич улыбнулся и распрямил спину. В самом деле, как он мог забыть?
Значит, можно было наконец-то посмотреть на солнце. Глаза взорвало белым, выжгло, но зато — только так Габриэль Евгеньевич и смог не увидеть, как один из грифонов сминает широкой грудью Максима, с разбегу валит его на землю, полосует клювом лицо.
Только так он и смог не почувствовать, как хищные грифоньи когти мягко входят к нему под кожу и — разрывают мясо до кости.
Глава 8. Приближение источников света
Университет.
Люди в Университете хорошие, почти даже и все.
Вот, например, Габриэль Евгеньевич. Ну да, является на свои занятия когда вздумается. Ну да, готов идти босиком по грязи, лишь бы все помнили, насколько он презирает окружающую действительность. Ну да, несколько сумасшедший. Но зато какой красивый! И не в том смысле красивый, что глупый. Вовсе и не глупый. Романы вон писал и даже, кажется, пишет. Бровь сама не читала, но принципиально уважала людей, имеющих профессиональное отношение к печатным машинкам.
Или вот, скажем, Охрович и Краснокаменный. Ну кого может волновать тот факт, что они способны подарить любому желающему четвёртую группу инвалидности и уйти от всякой юридической ответственности (гэбня, уровень доступа и вообще их там не было), когда у людей такое прекрасное чувство юмора!
Про инвалидность, между прочим, не преувеличение, был прецедент.
Один, но Бровь Помнила.
Тот же Ройш — отдельная песня. Все так на него реагируют, как будто и в самом деле не догадываются, что постоянное ройшевское недовольство — это тоже своеобразное чувство юмора. Конечно, он гордый и требует особого обращения, но как будто это так сложно. Между прочим, если его правильно попросить, ещё раз попросить, потом ещё раз очень-очень попросить и не забыть принести конспект какой-нибудь объёмистой монографии, он всегда готов пойти навстречу.
Тут главное не ошибиться и не забыть, что монография должна быть не свежее шестидесятых.
Максим (Аркадьевич), Ларий Валерьевич, Попельдопель — все замечательные люди, не лишённые недостатков, но зато друг за друга крутой и обрывистой горой, прям как родные.
Как тут не встать в патетическую позу и не спросить у небес: что ж Брови-то в настоящие родные достался её папа?
Наверное, дело в том, что родство в принципе включено в значение слова «папа». Если бы Брови достался чей-то чужой папа, вышло бы немного странно. Хотя во Всероссийском Соседстве детей делают в печах, наверняка ведь случалось и такое? Приходит кто-нибудь забирать ребёнка, весь такой довольный, уже тортик прикупил и соседей на праздник созвал, а ему — ка-а-ак подсунут, например, индокитайца!
Или тавра!
Таксиста!
Но на самом деле, конечно, папа Брови достался хороший…
— Нет, я же ск-казал. Ты не п-проходишь по медицинским п-п-показаниям.
…просто чересчур заботливый.
Очень легко не пройти по медицинским показаниям, когда осматривает тебя твой родной отец, только и видящий в кошмарах, как с тобой приключилось что-нибудь страшное.
Например, не очень продолжительная (всего-то дня два) и не очень болезненная (в это тоже можно верить) медицинская процедура. В которой, между прочим, участвует поголовно весь истфак. И которая, между прочим, является образцом героизма, изобретательности и гражданской сознательности.
— Т-ты даже не з-з-знаешь, во что ввязываешься.
И чересчур упрямый.
Бровь, в общем-то, понимала, что всё это — от чрезмерной к ней, Брови, любви, и даже вполне ценила, но, леший, ну не в тот же момент, когда решаются судьбы Бедрограда и так заманчиво маячит на горизонте Вилонский Хуй!
То есть, конечно, он находится под землёй и, соответственно, не может маячить.
Это была метафора.
— Всё я знаю. Экспедиция — прикрытие, хотя все клянутся, что она на самом деле будет. Но сейчас студенты нужны для того, чтобы делать из их крови лекарство от чумы. Видишь? Я сознательная. И тоже хочу помочь. С твоей стороны довольно-таки свинство мне это запрещать.
Ругались они, между прочим, на ушах у всего истфака с медфаком в придачу. Поучаствовать в процедуре, позволяющей потом поехать на полсеместра в степь, хотели все. Конечно, дело было не только в академическом рвении. Есть ещё, скажем, стадный инстинкт, близящийся юбилей Первого Большого Переворота (к которому все хотели бы уже освободиться), жаркая и пламенная любовь к парам Ройша (который, разумеется, возьмётся замещать всех уехавших) и её, Брови, идеологическая работа.
На нытьё о том, что Бровь же такая важная и значимая, она же видела самого Гошку и даже пила с ним коньяк, она же не дура и прекрасно понимает, что происходит что-то хитрое и коварное, Дима на бегу вывалил ей всё как есть и предложил помочь. Походить, послушать, поубеждать сомневающихся в том, что Вилонский Хуй — это круто.
Потому что Бровь, разумеется, куда эффектнее скопцов.
Которые, между прочим, всё ещё толклись где-то на факультете (историческом, не медицинском) и охотно демонстрировали всем желающим признаки своей профессиональной принадлежности.
Бровь, разумеется, посмотрела. Это заставило её глубоко задуматься о смене эстетической парадигмы за век. В Петерберге, как известно, были крайне популярны оскопистские салоны, а там, гм, вся соль была как раз в, ну, э, наличии признаков профессиональной принадлежности.
То есть отсутствии.
То есть, в общем, сто лет назад люди от этого тащились, а Брови вот оскопление вовсе не показалось воодушевляющим.
Надо написать об этом курсовик! У Габриэля Евгеньевича, хе-хе. Не зря же он носит стрижку под Веню.
В следующем году. В этом Ройш её действительно не отпустит и тему не сменит.
Так вот! Поскольку весь истфак массово ломанулся за процедурами, инфраструктура медфака треснула. Актовый зал медфака (куда менее впечатляющий, чем истфаковский, ха-ха) быстренько снабдили простой аппаратурой (не так много нужно для простенького медицинского осмотра на предмет порока сердца, гонореи и прочих несовместимых с твирью заболеваний) и наводнили студентами. Актовый зал — потому что в другое помещение (например, кабинет в лазарете) столько народу не влезло бы, а всем истерически хотелось подкрасться поближе, посмотреть, поорать и что-нибудь спросить. Так что, когда дверь кабинета в лазарете чуть не выломали, было принято важное решение переместиться.
Объёмы помещения не спасали, поскольку осмотр вели, по сути, папа, Попельдопель и Дима втроём. Конечно, к ним прилагался ещё пяток каких-то аспирантов-медиков, но их основная функция состояла в том, чтобы мычать и переминаться с ноги на ногу. Кроме того, Дима постоянно делал рукой «ща, погодите» и бегал к Попельдопелю за консультацией — и правда, зачем великим изобретателям из столичных медкорпусов знать, как проводится простой осмотр? Кроме того, большинство посетителей вместо осмотра предлагали Диме изысканную беседу о скопцах, и он, пленник своей вежливости (то есть неверных представлений о скорости течения времени), не мог отказаться.