Чума в Бедрограде
Шрифт:
Свои признания в том, что всё она знает про истинную суть происходящего, Бровь поведала папе заговорщическим уголком рта, потому что на другой стороне его стола навязчиво топтался некий долговязый студенистый тип с пачкой справок в руках.
Папа со стуком отложил ручку и снял очки. Все-то медики их носят, Дима вон по собственному признанию нацепил именно тогда, когда осознал зов сердца и уехал в Столицу.
— Д-давай-ка от-тойдём на минуту. Ждите.
Давно пора.
Шпионский роман стремительно обращался шпионской эпической драмой, так что конспирация от всяких студенистых была весьма кстати.
Папа что
Кстати, очень любопытно, как происходит общение с ними. Бровь третий день честно жила в квартире Максима (Аркадьевича) и честно каталась на проводимые почти исключительно Ройшем пары в служебном такси (нынче без тавров, что вызывало ностальгическую печаль), но её так никуда и не позвали и вообще как будто забыли. При этом отловить и расспросить хоть кого-нибудь не получалось: Максим (Аркадьевич), если и появлялся, нёс на своём лице такую неподъёмную печать сосредоточенности и Важного Дела, что лезть к нему было страшно; Ларий Валерьевич отделывался неприлично формальными фразами про «в процессе, ждите, если что, вы узнаете об этом первыми»; Охрович и Краснокаменный — это, право слово, Охрович и Краснокаменный; Ройш…
Ройш откровенно не хотел разговаривать.
Если осознанно выбирать, то, конечно, Бровь предпочла бы шпионскую эпическую драму Ройшу, но, леший возьми, весьма и весьма хотелось бы всё и сразу.
Да, да, она страшно всё испортила с этим дурацким диктофоном, ну так поругал бы, позлился, сказал бы, что она дура и не заслуживает, сказал бы хоть что-нибудь! Нет, всё в рамках протокола, спрашивает её на семинаре столько же, сколько и остальных, не избегает встречаться глазами, но только пара закончилась — всё, нет его.
Истаял.
И это было, в общем-то, обидно и даже как-то. Ну.
Ну, в общем, Брови таки нравился Ройш.
Пока во внутреннем монологе Брови звучали сии глубокомысленные рассуждения и трепетные признания, папа успел налить себе стакан воды, сесть за стол (вечно садится, любит он сидеть, ипохондрик несчастный) и аккуратно сложить руки.
— Откуда т-т-тебе изв-вестно про чуму?
А.
Это щекотливый момент.
— Само собой вышло. Бедроградская гэбня узнала — не спрашивай как, — что у меня с Ройшем сложные отношения, и заинтересовалась. Их волновал его уровень доступа — Ройш же как наследник Революции имеет право на второй. А об их волнениях узнал уже Университет, ну и это, раскрыл передо мной все карты.
Папа замер, и лицо его отразило много градаций ужаса.
— Т-то есть про Ройша — это п-п-правда?
Разумеется, сложные отношения с Ройшем ударили в папино слабое сердце сильнее, чем сложные отношения между гэбнями. Кто бы сомневался.
Это особенно трагично в свете того, что отношения с Ройшем, кажется, закончились.
Теперь наука история может задуматься о том, а были ли они.
— Да так, — старательно созерцая вирус гриппа, Бровь помахала рукой, — тоже не совсем. Ну, на втором курсе я у него курсовик писала, вроде понравилась. Он мне тоже, он же клёвый. Вот мы иногда и встречались поговорить о жизни. Ничего порочного и даже близко напоминающего эротическое, честное слово. А потом Бедроградская гэбня, а потом Университетская, а потом я стала у Ройша жить. Для конспирации. Чтобы все думали, что мы, ну. Того. Встречаемся.
Конспирация была непростой, потому что, сколь бы ни был папа не от мира сего, всё-таки не очень просто сделать так, чтобы о каком-то конкретном факте из биографии его дочери знали все, кроме Андрония Леонидовича Шухера. Особенно с учётом его скромного хобби заскакивать иногда к ней домой без предупреждения.
Подарить ему, что ли, футболку с надписью «У МЕНЯ СЛАБОЕ СЕРДЦЕ»?
Но сколько бы папа ни ныл, он, в сущности, и правда так заботился. Некоторым в этом смысле везёт меньше. С другой стороны, переизбыток как будто лучше недостачи! Что папа, что Ройш…
Впрочем, Ройша больше нет — и переизбытка, соответственно, нет. Ура. Всеобщее ликование. К тому же, судя по выражению лица, папу информация о конспиративном характере несуществующих отношений только порадовала, хоть и ненадолго.
— Значит, Университетская г-г-гэбня т-тебя использовала?
Это ещё кто кого! Университетская гэбня получила, что хотела (пробирку с продуктами разложения и своевременный запуск плана Бедроградской), а Бровь зато узнала тысячу страшных тайн и теперь имеет полное право затребовать себе форменный наплечник младшей служащей, полагающийся по званию. Вот знает ли папа, например, что Дима — это вовсе даже и Дмитрий Смирнов-Задунайский, создатель иммунной сыворотки от степной чумы и трагический труп, чей портрет висит в холле медфака в почётной чёрной рамке всего в паре десятков метров от портрета Шарля Дарвена?
Хотя знает, наверное. Он же очкарик, а не слепой.
Всё-таки потрясающе Дима самоуверен.
— Ну что за глупости. Меня же никто не заставлял и ничего не скрывал. Наоборот, рассказали всё как есть, спросили, хочу ли помочь. Право выбора, все дела. Выбора, который я сделала.
И тут такой косой луч света ей на лицо, как в театре, и драматические фанфары.
Потому что Бровь звучит Решительно и Твёрдо.
— И зачем?
— Что значит «зачем»? Ты бы предпочёл, чтобы Бедроградская гэбня преуспела, заразила канализацию дома Ройша и подставила Университет?
И мы не вспоминаем, кто при этом оказался бы козлом отпущения.
Папа не нашёлся, что ответить. Ясно же, что это он так, из упрямства спорит, а сам вон занят осмотром студентов. Ну, в те моменты, когда не занят препирательствами с Бровью.
— Я п-п-послал свою д-дочь учиться в БГУ не затем, чтобы она ввязывалась в г-г-государственные интриги.
— Ты, папа, при всём уважении меня никуда не посылал. Я сама сюда пришла, о чём ничуть не жалею. И намереваюсь не жалеть и дальше. И вообще, я теперь младший служащий, оцени карьерный рост! — Бровь вздохнула и присела на край папиного стола. — Ну что ты, правда? Соврать тебе, что мне это не нравится? Нравится. Нравится быть в нужное время в нужном месте. Нам повезло, что над вирусом работал Дима. Он ведь случайно оказался в Медкорпусе и втёрся в доверие к кому надо.