Чума в Бедрограде
Шрифт:
Они давно уже не курили, просто сидели на подоконнике и рассматривали всё не желающие исчезать комки сизого самокруточного дыма.
— И что?
— И ничего. Когда заинтересованные личности в очередной раз зашли меня навестить, рассказать о том, как я им помогаю, и кокетливо погладить стебельком твири, я спросил, какого же лешего было резать мою прекрасную кожу, когда можно просто напихать травы в жопу. Заинтересованным личностям очень понравился мой план, а я теперь с подозрением отношусь к дикобразам, хоть они тут и ни при чём. И тайно называю процедуру, которой ты так удачно избежала, операцией «твирь-в-жопу».
Бровь
Вот и поди разбери, о чём сейчас спросить — то ли о морально-этических аспектах подвергания студентов таким радостям, то ли о том, почему они с Гуанако этот самый перстень давеча в карты разыгрывали.
— И что самое крутое, — как ни в чём не бывало продолжил Дима, — если бы хоть что-то во всей этой истории сложилось иначе, сдох бы я благополучно от вспышки степной чумы 76-го. А так у меня — не иммунитет, конечно, но что-то вроде повышенной устойчивости.
Бровь не ответила.
— Поэтому я и делал водяную чуму из степной. Лекарство простое и экспериментально проверенное. На мне.
На правой руке у Димы болтался неказистый браслетик, сплетённый, кажется, из каких-то степных трав. Если он так представляет себе украшения, то, право, этот человек безнадёжен.
— А это что — реликвия? — тупо спросила Бровь, тыкая пальцем в браслетик.
Нельзя рассказывать людям о том, как тебя пытали. По крайней мере, девятнадцатилетним увлекающимся девочкам. Надо запретить законом. Это преступное действие, не являющееся актом коммуникации, потому что ну что тут ответишь-то?
Дима засмеялся совершенно естественным смехом, лишённым какой бы то ни было хриплости или там сдавленности. Медик, жил в степи, лечил коров, наткнулся на Вилонский Хуй. Более ничем не примечателен.
— Нет, очередное гениальное изобретение. Простое, как коленка. Твирь — не только источник радости, направленный в жопу прогрессивного человечества, но ещё и сильный стимулятор, особенно бурая. Белая плеть — степная трава с острыми шипами. Сплети одно с другим — получишь браслет, который может медленно поставлять в организм новые и новые силы. Если, например, тебе нужно очень долго не спать, потому что ты бежишь из колонии для политзаключённых и хочешь убежать как можно дальше, не падая, — он улыбнулся. — Впервые за кучу лет нацепил.
Дима собирается очень долго не спать, потому что студентов на истфаке не меньше полутысячи, а осматривать их, раскладывать, лелеять и набивать твирью их страждущие жопы — им втроём с Попельдопелем и папой.
На деле наверняка сыщутся ещё какие-нибудь люди, но так звучит более шпионски-эпически-драматически.
— А это? — на сей раз Бровь ткнула пальцем в перстень.
Пора уже найти ответ на загадку треугольного камня!
— А вот это как раз реликвия. Символический знак и знаковый символ наших с Гуанако долгих и нелёгких отношений.
При этом в Порту, в субботу, оба выглядели так, как будто впервые в жизни встретились. И разыгрывали перстень в карты, Бровь всё помнит!
Видимо, действительно долгих и нелёгких.
Интересно, если бы Бровь из-за кого-то попала аж на Колошму, она бы на этого кого-то обиделась? Кажется, что нет, — кто-то же не виноват! — а на самом деле
Что-то из этого, видимо, прозвучало-таки вслух, потому что Дима снова рассмеялся.
— Ну вот ты обижаешься на Ройша за то, что попала во всю эту историю?
Дурацкий вопрос какой.
— Нет, конечно, со мной же ничего… такого… ну, как с тобой — не случилось, — Бровь тут же исполнилась подозрений. — А что, должно случиться? Мне грозит страшная опасность?
— Да нет, конечно, — махнул Дима некрасивой рукой, — весь Университет во главе с гэбней напряжённо следит за твоей судьбой и не жаждет прекращения этого удовольствия. Просто, знаешь, одно дело — ввязаться в нечто героически-политическое, потому что ты самый умный, или самый смелый, или ещё какой-нибудь исключительный. И совсем другое — просто постольку-поскольку. Носишь гуанаковский перстень. Распиваешь чаи с Ройшем. Выходит, ты сам — не ценность, а так, инструмент.
— Психологического воздействия, — печально закончила Бровь.
Дух взаимопонимания зашёлся в экстатическом припадке от такого родства судеб.
Дима, наверное, всё-таки немного псих. Он, кажется, и сам не понимает, насколько печальные вещи говорит. Может, у него не потому такая жизнерадостная рожа, что он пытается отрицать свои травмы, а потому, что он просто идиот?
Ага, только от интеллектуального уровня говорящего суровая правда жизни не меняется. Ну какая Бровь главная героиня шпионского романа? Были бы у Ройша чуть иные предпочтения — не сидело бы сейчас в медфаковской курилке никакой Брови. Сидел бы кто-то другой, и с кем-то другим точно так же делился бы Дима своей нелёгкой биографией. И кто-то другой, небось, нашёл бы, что на это сказать (а не спрашивал бы про произвольные аксессуары, леший, это ж просто младший отряд какой-то), не кашлял бы от портовых самокруток и нажал бы на гадском диктофоне правильную кнопку.
А с другой стороны — ну вот такая и есть главная героиня. Попавшая в историю случайно, напутавшая чего-то в самом начале, неловкая и маленькая — но к концу-то все понимают, что свои благодарности она заслужила, потому что умная, красивая, крутая, ошибки исправила и ещё своего напредлагала, а прямо перед словом «КОНЕЦ» притащила Ройшу бутылку водки, и он не скукожился в порицании, а покачал головой и пустил-таки её обратно.
Ибо в такие истории случайные люди не попадают, если только они не психи вроде Димы. Случайные психи — это тоже архетип, существующий в рамках жанра. А настоящих, дурацких, жизненных случайностей в шпионских романах не бывает.
Не бывает и точка.
Какая жалость, что Бровь ещё так далека от последней главы, ввиду чего ни просветления нету, ни Ройша нету, ни с диктофонной записью и её важностью ничего не понятно.
И дался же ей Ройш, а. Ведь до всех этих конспиративных историй и не был особо нужен вроде. Так оно и выходит — поживёшь с кем-нибудь вместе пару месяцев, а потом уже не вытрясешь из головы, сколько ни пытайся.
Жертва обстоятельств!
— Ройш не хочет со мной разговаривать, — пожаловалась Бровь в рамках обсуждения печальных биографий, — так что я теперь в большой политике сама по себе.