Чума в Бедрограде
Шрифт:
— Да ну? — с готовностью отозвался Дима. — Ты же в курсе, что если он с кем-то не разговаривает, это ещё не значит, что не хочет?
— Я в курсе, что когда на мои призывные взоры не реагируют, это, наверное, что-то значит.
— Как будто законы человеческого общения распространяются на Ройша, — хмыкнул Дима и окинул Бровь врачебно-внимательным взглядом. — Ты его любишь?
Дух взаимопонимания выпучил глаза, пробормотал что-то на предмет того, что на подобное он не подписывался, и всосался под дверь.
— Н-н-нет, — медленно промямлила Бровь, — так я бы это не назвала.
А как бы назвала, дура?
Как-нибудь бы назвала, если бы это теперь имело хоть какое-то значение.
— Вот и хорошо.
У Димы были сросшиеся брови (нет ровным счётом никакого фрайдизма в том, что Бровь всё время обращает внимание именно на них), что вообще-то беее, но ему придавало постоянный вид какой-то отчаянной и дурацкой решительности. Особенно в сочетании с вечной ухмылкой.
Как есть из дурки сбежал.
И почему у Брови возникло ощущение, что то, что воспоследует, Дима будет искренне считать оптимистичным?
— Ройш — странный человек, ага? — он лирически запрокинул голову. — Не умеет чувствовать, вообще. Это, наверное, даже круче, чем лежать в тёмной-тёмной комнате: смотреть на других и не знать, радуются они сейчас, печалятся, злятся или ещё чего. Поэтому — и он сам это почти понимает — ему нужна помощь. Надстройка. Человек, который чувствовал бы за него.
Глубоко мыслит, а!
Сарказм был бы уместнее, если бы Бровь не подозревала, что всё так и есть, просто ей не хватило речевых талантов это сформулировать.
— Не полюбит он никогда и никого — не умеет, и бессмысленно от него этого ждать. Но если бы нашёлся человек, способный всё равно быть рядом и переводить на ройшевский язык то, что делают другие люди, связь с этим человеком он ценил бы больше… больше… ну, не больше своих бумажек, но, короче, ценил бы.
— Поэтому он и хранил твои шмотки столько лет?
Дима улыбнулся.
— Знаешь, а сходи к нему, раз уж ты всё равно без твири-в-жопе.
Инновационное предложение.
— Поскольку сегодня никто не учится и завтра не собирается, Ройш засел у себя дома, аки в бастионе. У него там нужные канцелярские принадлежности и любимые носки под боком, оттуда и работает. Или, что даже более вероятно, сидит со скорбной рожей и оплакивает судьбы Университета. Сходи, сходи, поднимешь боевой дух.
— Так он меня и пустил, — недоверчиво буркнула Бровь.
Если с тобой откровенно не разговаривают, вламываться прямо на порог — это как-то, ну, невежливо.
— Пустит. Если хочешь, можем на что-нибудь поспорить.
Бровь смерила Диму изучающим взором. Ну что с него можно взять?
— На галстук, — наконец решила она.
Дима ответил ей взглядом, которым рассматривают достойного противника.
— Ты ни перед чем не остановишься, да?
Попрощавшись с Димой и старательно избегнув повторной встречи с папой, Бровь улизнула с медфака.
Нет-нет, сама бы она ни за что не пошла к Ройшу домой, но одно дело — её личное мнение, а другое — ответственное задание по поднятию боевого духа в рядах. Тут, ясно, надо оставить в стороне страхи и двигать телом. Правда, предварительно имело смысл заглянуть на кафедру за сумкой: вдруг Ройш разгневается и исключит её из Университета? А в сумке не только сигареты с зажигалкой, но и любимый томик Толстоевского, и листовка с экспозиции личных артефактов древнего американского царя Итохлепа (на ней записан один важный телефон), и брелочек в виде хищной морды афстралийского козла на молнии, и (давно уже измятая) фотка Габриэля Евгеньевича для Галки.
Кафедра встретила Бровь радостной пустотой и незапертостью (как разумно было оставить здесь свои ценные вещи!). Ларий Валерьевич, положим, на медфаке, а вот где, например, те же Охрович и Краснокаменный? И дверь в завкафский кабинет, разумеется, заперта.
Хорошо хоть не нужно бегать и искать кого-нибудь, чтобы отчитаться о своём лишённом твири статусе, ибо Дима взялся сам сообщить Максиму (Аркадьевичу), «и вообще списки уложенных студентов есть».
Если пустой факультет выглядел болезненно, то пустая кафедра — скорее штабом сверхсекретной операции, откуда все разбежались по сверхсекретным заданиям. Собственно, им она и являлась.
И Бровь сейчас разбежится, у неё тоже задание.
И это так круто.
Чучело Набедренных свисало с потолка и всем своим видом говорило, что нужно не твирь в жопу совать, а деревья переворачивать. Государственная идеология, все дела. Корни и ветви, верхи и низы должны стать одинаковыми.
Наверное, при жизни у этого человека были очень большие проблемы, раз ему такое вообще в голову пришло.
Нет, ну серьёзно, ну вот как?
В поисках ответа Бровь задумчиво стащила с полки первый том ПСС Гуанако, упихнутый туда, между прочим, так плотно, что сразу ясно — для красоты поставили и ни разу в руки не брали. Может, в самом деле почитать? Вон какая обложка радостная, раскрашенная в цвета локальной катастрофы на заводе лакокрасочных изделий, наверняка Охрович и Краснокаменный оформляли. И фотка самого Гуанако действительно имеется. Экий он тут бледненький, в больших круглых очках, свитерке каком-то, смотрит в сторону. От нынешнего — только улыбка, простая такая и очень приветливая.
Он вообще приятный тип. Бровь с ним столкнулась на выходе с медфака, поздоровалась — ответил, хотя на роже было написано, что не опознал. Ну, в общем, оно и понятно, он же типа портовый, вот уже почти сутки как ездит взад-вперёд на бесконечных грузовиках — подвозит всякое там оборудование, лекарства (болеутоляющие, например, ага), ту же твирь. И при этом бодр и весел без всяких браслетиков-батареек. И с серьгой в ухе.
Вот бы с кем по пивасику.
Бровь ещё немного повертела книгу в руках, пытаясь понять, имеет она право на мелкое кафедральное хищение или нет.