Чума в Бедрограде
Шрифт:
Составитель — Онегин Г. Е.
Наверное, хлопнулся в обморок, когда увидел цвета обложек.
Наверное, у него с Гуанако тоже какие-нибудь сложные отношения — всякого встречного-поперечного просто так в Порту не раздевают. То есть раздевают, конечно, но это не круто. Круто — представить, как Габриэль Евгеньевич рыдал в рукопись, когда Гуанако пропал (умер, сел на Колошму, чего там с ним, в общем, было).
— Положите немедленно!
Бровь эффектно подскочила на полтора метра и выронила книгу. Со спины к ней подкрался
Кажется, теперь она понимает, почему Дима всегда оказывается спиной к человеку, который к нему обращается. Чем меньше смотришь на источник бури, тем лучше.
— П-простите, — пропищала Бровь, поднимая книгу.
Грохот, впрочем, продолжился.
— У вас в руках кафедральная собственность, не предназначенная для студентов. Вы спрашивали разрешения её брать? Вы сами будете возмещать, если попортите? Или предлагаете кафедре обойтись неполным собранием сочинений?
— Нет, — упрямый Гуанако, разумеется, вовсе не намеревался запихиваться на место без боя, — я только посмотреть…
— Заведите себе собственное и смотрите, — отрезал Максим (Аркадьевич).
Он был в своём вечном коричневом пиджаке и с такой же коричневой рожей. В серых глазах обитали гнев и усталость — совсем не такие, как бывают от долгого недосыпа. Возможно, такие, как бывают от долгого заполнения формуляров и хождения по фалангам.
Особенно от хождения по фалангам без важного доказательства — диктофонной записи, например.
Здравствуй, комплекс вины, кажется, ты окончательно сформировался.
Как ответственная за боевой дух, Бровь, наверное, должна была сказать что-нибудь утешительное. С другой стороны, сегодня она отвечает за боевой дух Ройша (и ещё не факт, что ответит), а у Максима (Аркадьевича) есть Габриэль Евгеньевич. Вот где он шляется в такой важный момент, когда жизнь невинной студентки истфака находится под угрозой?
Максим (Аркадьевич) выглядел смущённо и немного растерянно — примерно как когда съездил своему любимому завкафу по лицу. Кажется, ему тоже нередко становится стыдно минуты на пол раньше, чем следовало бы.
Упрямый Гуанако наконец-то со скрипом занял подобающее место.
Повод всё-таки попытаться провести идеологическую работу.
— Простите, — нетвёрдым голосом повторила Бровь, — но я подумала… ну, сейчас же никто не учится, а я быстро читаю. Решила повысить свой интеллектуальный уровень.
— Вы подумали, — рокотнул Максим (Аркадьевич), — вы подумали! Вы подумали, что лучше администрации кафедры знаете, как распоряжаться её ресурсами?
— Нет, конечно, — нетвёрдый голос скатился обратно в писк.
— Вот именно. Чрезвычайные обстоятельства — не повод решать за других и лезть не в своё дело.
Брови только кажется, или это высказывание относилось не к ней?
Жаль, что сейчас Максим (Аркадьевич) явно не станет распространяться. Мог бы случиться
А ведь ей к нему в квартиру возвращаться (если, конечно, Ройш не предложит вечную любовь и прочие мирские блага, причём прямо на пороге своего жилища).
Когда Бровь впервые ехала к Максиму (Аркадьевичу), она не ожидала, конечно, пачек трусов на подоконнике и портрета Габриэля Евгеньевича в рамочке — скорее эдакого жилого запустения, прикрытых тряпочками стульев и пяти тарелок на сушке. Но на деле квартира Максима (Аркадьевича) ещё сильнее кафедры напоминала тайный штаб: звукоизоляция (толстый поролон тошнотного бежевого цвета) местами приколочена прямо поверх обоев, телефон воткнут в стоящую тут же, на столе, коробку какого-то устройства (типа от прослушивания), шторы — просто куски плотной тёмно-серой ткани. Натурально бункер, а не жилое помещение.
Голова гэбни должен уметь всё, да?
Стрёмно это. И очень захотелось ещё раз извиниться — не за книгу, а за что-то другое. За то, что Максим (Аркадьевич) был когда-то вынужден жить в квартире с пуленепробиваемыми стёклами. За то, что Габриэль Евгеньевич постоянно устраивает ему сцены (это страшная тайна, но все же знают). За то, что Бровь намеревается ещё на какое-то время оккупировать ту самую пуленепробиваемую квартиру, так что в случае совсем драматичной сцены Максиму (Аркадьевичу) будет некуда податься. За то, что он так устало выглядит и не может найти слов извинения или хотя бы признания в том, что просто забегался и сорвался. За проклятый диктофон, в конце концов.
Максим (Аркадьевич) взял с секретарского стола бутылку с какой-то явной гадостью и щедро отпил.
Вместо извинений или дружественных слов Бровь подхватила сумку и безмолвно выскользнула за дверь.
Перед домом Ройша она долго топталась. Обошла пару раз по кругу (выискал же как-то серую коробку даже в жёлто-кремовых новых районах Бедрограда), почитала уведомления на двери (что было не так просто, ибо уже темнело), обломила с ближайшего куста веточку. Только поймав на себе взгляд сидящего во дворе на лавочке и явно восхищённого её хождениями парня, Бровь решилась.
Она бы вот на месте этого парня подошла и поинтересовалась, что незадачливая посетительница ищет. Так, к слову.
Ройш жил на третьем этаже. Перед звонком следовало пригладить волосы, поправить широкий ворот свитера, пригладить волосы, убедиться в свежести своего дыхания (мало ли!), пригладить волосы — так, всё, она ответственный за боевой дух или кто?
Дверь открылась не сразу. Ройш, в чёрном домашнем пиджаке (отличающемся от парадного, в общем-то, ничем) и трогательных клетчатых тапочках хмуро изучил Бровь и сделал приглашающий жест.