Чума в Бедрограде
Шрифт:
— К тому же, ты всё делаешь правильно. Я вот, сколько себя помню, всё время творю леший знает что просто так — ради шутки, по тупости, от злости. Забил на Универ — очутился в степи. Забил на степь — очутился в Бедрограде. Забил на Бедроград — очутился в Столице. Рожа в шрамах, а мозгов не прибавилось, — он изучил свои довольно некрасивые руки так, как будто мозг содержался в них. — А у тебя всё то же веселье, только потом не надо за голову хвататься.
«Диктофон!» — хотела отчаянно подумать Бровь, но вместо этого простенала вслух:
— Диктофон!
Дима посмотрел на неё круглыми глазами и фыркнул:
— Диктофон, тоже мне. И без
Показавший свой тёмный лик дух взаимопонимания злобненько захихикал. Конечно, как бы без него Дима умудрился попасть ровнёхонько во вторую тему, о которой Бровь Очень Не Хотела Говорить.
Вот просить его или не просить провести повторный осмотр? Или даже чтобы просто подписал ей справку?
Кстати, если у него и правда какие-то сложности в сфере эротического, хочет ли Бровь, чтобы Дима её на самом деле осматривал?
Куда ни кинь — всюду говнище.
— Ага, хм, кровью. Нда, — Бровь ещё немного пожевала эту реплику и сдалась. — Кажется, я не могу.
Теперь настал Димин черёд изображать вежливое удивление.
До чего же бессмысленны моменты в беседах, когда кто-нибудь скажет фразу, и понятно, что за ней должны следовать разъяснения, но сказавший всё равно молчит как индокитайская рыба зимбуль и ждёт наводящих вопросов. Это совсем не то же самое, что эффектные драматические паузы, это просто какой-то нелепый закон коммуникации.
И даже над Бровью он властен.
Она глубоко вздохнула — не забыв, впрочем, вынуть изо рта всё ещё тлеющую самокрутку, такую крутую, но такую крепкую.
— Папа. У меня, как и у него, слабое сердце. И он, ну, боится. Написал мне справку о негодности физического состояния для подобных процедур.
У Димы на лице проступила внимательность.
— Правдивую?
Ну что же он так давит!
— Не знаю.
— Ясно.
А с другой стороны, без наводящих вопросов как-то, право слово, неловко.
— Я думала о том, чтобы попросить тебя или Попельдопеля осмотреть меня ещё раз. Мне же правда страшно хочется, хм, искупать кровью. Но, понимаешь… папа делает это не из вредности, просто по-другому не умеет. И мне даже не столько страшно, что у меня в самом деле проблемы с сердцем или что он обидится, если я всё-таки пойду на процедуру, сколько… ох, как это объяснить? — Бровь машинально похлопала себя по карманам на предмет сигарет (которые намеревалась бросать уже употреблять!) и столкнулась с горьким разочарованием. — Может, он прав и мне не стоит. Может, ошибся. Может, вообще осознанно соврал. Просто я не хочу это проверять, понимаешь?
— Не хочешь обнаружить, что соврал?
— Не хочу в принципе задаваться этим вопросом. Хочу просто поверить ему и всё. Типа в знак благодарности за светлые чувства.
Бровь никогда не умела говорить о серьёзных вещах (а что может быть серьёзней её переживаний по поводу родителя!), постоянно скатывалась в хиханьки, и сейчас ей почти впервые это показалось каким-то, ну, нечестным, что ли.
Дима поковырял неровную (потому и неровную, что ковыряют тут всякие) краску на оконной раме.
— И снова — ты крутая, Бровь. Я бы вот так не смог. Леший с ней, с процедурой, любопытство заело бы, — он изучил отковырянный кусочек и метнул его в пепельницу. — Ну, значит, искупишь метафорической кровью, дело найдётся. Ты ж теперь ответственная за боевой дух и прочую идеологию.
Ответственная за
— И вообще, ты не знаешь, как тебе повезло.
…гадость.
Гадость?
— Повезло?
— Ага, — Дима, кажется, тоже чувствовал себя неуютно без наводящих вопросов, но героически продолжил. — Большая политика — штука неприятная. Особенно когда не столько болит, сколько чешется.
Афористично и бессмысленно — значит, сейчас начнётся какое-то интересное повествование, и уши Брови — вот они, наготове.
— Вся эта затея с созданием аллергии на твирь и, соответственно, на чуму мне ведь не сегодня и не вчера в голову упала. Просто когда-то давно я оказался на Колошме — это колония для политических в степи, если ты вдруг не в курсе. Даже не совсем и по глупости оказался, просто мне повезло иметь наиболее порочные связи с тогда-уже-дважды-покойным идеологом нашей страны — с Гуанако, короче. Только он, как ты могла заметить, на самом деле не умер, а всего лишь валялся на той самой Колошме в тяжёлом депрессивном состоянии. Вот заинтересованные личности и решили его подбодрить, подарить подарочек в виде меня. В знак доброй воли, чтоб не свихнулся окончательно, а ещё — чтобы можно было в случае чего отобрать. Психологически повоздействовать. — В этом месте Диме было бы очень уместно слегка усмехнуться, но он же всё всегда говорил с ухмылкой от уха до уха, и это тоже, никакого у человека чувства меры, ну отклей уже ухмылку-то, а! — И знаешь, что я тебе скажу? Быть методом психологического воздействия — паршивая работа. Тебе когда-нибудь засовывали в жопу дикобраза?
Бровь остолбенело покачала головой. Она довольно спокойно относилась к животным, но подобного обращения никто не заслуживал.
— Вот и мне не засовывали. Зато меня накачали сывороткой, вызывающей аллергию на кровавую твирь, и выпустили в поле на работы — политзаключённые в основном собирают траву, трудотерапия и подмога фармацевтике типа. Вышло неприятно. Когда дополз до изолятора — утешили, утёрли пот и прочие вытекающие из меня биологические жидкости, ласково обняли за плечи, отвели в тёмную-тёмную комнату и предложили укольчик для облегчения страданий. Когда укольчик подействовал, у меня наступил полный паралич без потери чувствительности. В принципе, этим могли и ограничиться, лежать неизвестно сколько в темноте и без движения тоже то ещё развлечение. Но нельзя же впустую расходовать ценную сыворотку! И зачем, когда твири под рукой — целая степь. Налетай, рви, режь себе меленько и запихивай, куда захочется. Даже особо глубоких надрезов делать не надо. Переносицу вон, считай, просто поцарапали, шрам всё равно на всю жизнь.
Какая затаённая боль, шпионские романы — мура! Страшно — это когда её нет, вот правда нет, и Дима с улыбкой стаскивает очки — похвастаться ещё раз, и всё так же улыбается, и хочется просто дать ему в морду, чтобы перестал.
Впрочем, желание дать в морду может быть обусловлено сходством с Габриэлем Евгеньевичем.
— Лежал я себе в темноте, лежал и думал: всё, что нормальные люди знают о пытках, — страшная хрень. Любые болезненные ощущения со временем притупляются, в башке просто мутится и всё. Но вот если чешется! Леший, я бы тогда за возможность пошевелить хоть немного правой рукой позволил эту руку потом без анестезии отрезать. А я, между прочим, правша. Чуть не поехал крышей, в общем.