Чума в Бедрограде
Шрифт:
— Кто спросит?
— Кто-нибудь, — Дима, как обычно, говорил обо всём на свете, даже о партии коек, с ухмылкой от уха до уха, но сейчас его голос подёрнулся лёгкой мечтательностью. — Знаешь, о чём у меня интересовались на первом в жизни допросе?
— О чём? — вежливо подыграла Бровь.
Её личный шпионский роман до этапа допросов ещё не дошёл. И, вообще говоря, не собирался. Ну то есть она очень надеялась, что не собирался. И понятия не имела, что у Димы в анамнезе оный имеется.
— О составе Временного Расстрельного Комитета.
Тёмно-сизый дым извивался зигзагами и, издеваясь над аэродинамикой, утекал не в оконную щель, а под дверь, прямо в коридор.
— Типа истязали тебя бессмысленными вопросами, ответов на которые нельзя не знать?
— Вероятно, таков был план, — Дима ухмыльнулся совсем уж мечтательно. — Каково же было их удивление, когда я даже под пытками не ответил.
Бровь выкатила глаза.
— Тебя истязали бессмысленными вопросами, ответов на которые нельзя не знать, в возрасте десяти лет?
— Нет, в возрасте десяти лет меня истязали другим, — голосом диктора, читающего радиопостановку-триллер, завыл Дима. — Я же кассах, представитель малого, но очень гордого народа. То есть папенька мой кассах. Был. А к кассахам в нашей стране, как ты не знаешь и не шибко должна знать по уровню доступа, особое отношение. Вот меня и определили в специальный отряд, где не учат революцию, а занимаются более интересными вещами.
— Какими?
— Кошмарными! Например, экспериментально выясняют, можно ли выработать у ребёнка весьма конкретные условные рефлексы на весьма конкретных людей, объекты или модели поведения. Хотя кто знает, может, это просто у руководства отряда было такое чувство юмора.
Он ещё и жертва бесчеловечных экспериментов, оказывается.
Не только у Брови было тяжёлое детство.
— То есть ты теперь маниакальный псих, готовый по щелчку броситься на любого человека и отгрызть ему ногу?
Дима выдал улыбку повышенной загадочности.
— Веселее. Чья, по-твоему, расстрельная рубашка обычно висит на чучеле Вени.
Веня — бордель — оскописты с их эротоманией —
Ой.
Ой-ой-ой.
Сделаем вид, что Бровь не способна на логическое мышление, потому что вот этого она точно знать не хотела.
И вообще, род занятий Вени он, значит, из Революции помнит, а состав Временного Расстрельного Комитета он, значит, не помнит!
У каждого свои интересы.
— У меня есть выгодное отличие от Вени: без признаков профессиональной принадлежности и, соответственно, с наличием признаков принадлежности половой я всё-таки имею какие-никакие шансы затеряться в толпе, — доверительно продолжил Дима. — У вас в отряде ходили страшилки про то, что вы останетесь там на всю жизнь?
— Ну ходили, — осторожно признала Бровь.
— А у нас в один прекрасный день могли защёлкнуть на шее ошейник — это не метафора — и сказать, что больше ты оттуда никуда и никогда не денешься. Если денешься — тебе же хуже, в естественной среде такие, мол, не адаптируются. Необходимые манипуляции произведены, изменения налицо, никакого оскопления не надо, ты, родимый, теперь не то чтобы совсем человек, сиди и рыпайся только в соответствии с заданным ритмом. Потому и сбежал на следующий день. У меня свои собственные эксперименты на детях.
Бровь почувствовала, как у неё в голове с противоестественной скоростью переосмысляются бордельные начинания и отрядская система одновременно.
Дима, крайне довольный созданным эффектом, полез за второй самокруткой.
Дурной он.
В естественной среде такие определённо не адаптируются.
На мизинце правой руки у него красовался тот самый перстень с чёрным треугольным камнем. Видимо, Святотатыч-младший — да тьфу же, Гуанако же! — его всё-таки проиграл. Эх, судьбинушка портовая.
— Знаешь, я тебе завидую, — туманным голосом выдал Дима и резко стал лет на десять старше. Если не на двадцать. Потому что как пить дать сейчас пойдёт беседа о том, какая Бровь юная, незамутнённая и с огоньком в глазах. Увлекающаяся девочка.
Толку-то жить, если не увлекаться.
Бровь состроила лицом вежливый вопрос.
— Участвовать во всяких крупных политических событиях — это же так круто! Тем более если осознанно, тем более не в одиночку, а с друзьями.
Это кто ей друзья — Университетская гэбня, что ли?
Ей пойти предложить Максиму (Аркадьевичу) по пивасику, что ли?
Дима совсем сдурел, что ли?
— Ничего, — Бровь ободряюще похлопала его по плечу, — зато у тебя есть шрамы. Шрамы круче политики.
— Безусловно, — Дима, зная толк в крутости, не мог врать даже из вежливости, — но не процесс их получения.
Если бы Бровь жила в настоящем шпионском романе, там бы сейчас было что-нибудь про то, как в глазах его промелькнула затаённая боль. Только ничего в них, конечно, не промелькнуло, кроме вполне оправданного самодовольства.
Бровь, зная толк в самодовольстве, была готова признать его оправданность.
Над головами Людей, Знающих Толк, трепеща самокруточными крылышками, пронёсся дух взаимопонимания.
— По здравом рассуждении, да, мне можно позавидовать, — важно произнесла Бровь и неожиданно ляпнула, — я чувствую себя настоящей героиней шпионского романа.
Дух взаимопонимания крякнул под грузом такого откровения, но не шлёпнулся на пол и даже удержался на лету.
Разговор складывался так приятно и перспективно, что Дима, конечно, не смог промолчать и не испортить тепла и уюта следующей репликой: