Цотнэ, или падение и возвышение грузин
Шрифт:
— Да, они безмерно богаты!
— Как же им не быть богатыми, если собрали богатство со всего мира. Только имущества, награбленного в Константинополе, хватило бы для обогащения и благоденствия целого государства! Такого дожа, как Дандоло, у Венеции не было и верно не будет. Такого разбойника не бывало ещё ни на море, ни на суше.
— Правда, Дандоло во время взятия Константинополя был слеп на оба глаза, но он сам повёл венецианских моряков на приступ и первым поднялся по штурмовой лестнице.
— Он был не только слеп, но и стар. Ему было за восемьдесят! Поэтому он ни во что не ставил жизнь, это прибавляло ему отваги. К тому же, поднимаясь по штурмовой лестнице, он не видел летящих в негр стрел, так чего же ему было страшиться. Пресыщенный жизнью, он, видимо, не боялся смерти.
— А каков теперешний дож? Тоже мужественный и мудрый властитель?
— Трудно понять характер властителя страны с одного взгляда и со второй встречи. Наследство великого предшественника само собой уже тяжкая ноша и обязанность. Добиться такого громкого имени, какое было у Дандоло, не просто. Да и нет на свете второго Константинополя, чтобы представилась возможность предпринять такой же решительный шаг!
— Наверное, это так, князь. Всему своё время. Теперь солнце Венеции склоняется к заходу, а наше только восходит.
— Как знать, может, так оно и произойдёт, но и на это нужно время, а время течёт быстро, особенно когда спешишь. Мне кажется, что прошёл целый век, как мы здесь, а между тем и года не прошло! Я очень тоскую по родине, Гугута…
— Тосковал ли кто по родине больше меня? Тебе, князь, на чужбине несколько месяцев показались длинными, а я больше пятнадцати лет мечтаю о колхетских облаках. Не знаю даже, живы ли отец с матерью.
— Живы! Сколько раз надо тебе говорить! Кормилица Уду опять перешла к нам во дворец и не отходит от моей матери.
— Наверное, отец очень постарел и ослаб. Тяжёлая у него была рука, но сколько раз я жалел, что убежал с родины. Пусть бы он избивал меня хоть каждый день…
…В комнате хозяйки одишского княжеского дворца горит свет. В камине тихо тлеет коряга, угли покрываются белым пеплом. Седая, как этот пепел, Натэла прилегла и читает псалмы.
У камина сидит и, не поднимая головы, вяжет Уду.
— Разделись бы, госпожа, отдохнули…
— Всё равно не засну. Нескончаемо тянется ночь, и думы не дадут спать.
— Нет конца этим думам. Когда же наконец приедет княжич Цотнэ?
Уду привыкла называть Цотнэ княжичем.
— Князь Цотнэ, — поправила её Натэла, отложив книгу, — должен скоро вернуться. Посольство задумано было на шесть месяцев… Но вот уже и восьмой подходит к концу. Не знаю что и думать… Хоть бы не умереть, не повидав его. На внуков я уже и не надеюсь, наверное, не дождусь…
— Бог даст, и правнуков дождёшься. Посты соблюдаешь, молишься, по ночам бдишь… Все мы живём, уповая на твою святость. Если тебе не жить, имея такого сына, кому и жить! Мой муж постоянно твердил, что бог не дал нам счастья со своими детьми, зато наградил радостью иметь такого воспитанника.
— Да просветит господь его душу. Он, как и ты, безмерно любил моих Цотнэ и Тамар.
— Душу готов был отдать! Когда на тот проклятый виноград свалили смерть Тамар, несчастный чуть не рехнулся, а Гугуту хотел убить. Если б соседи не вырвали из рук, непременно убил бы.
— А в чём виновен Гугута? По его неведению и доброте всё случилось.
— Об этом старик потом догадался и всё плакал. Почему, говорит, не отсохла эта рука, которой я довёл сына до гибели.
Поплакали о Цотнэ и о Гугуте, попричитали. Потом госпожа уснула, а Уду прилегла поблизости на циновке. Свет погас. Коряга истлела, и в тишине слышно было только равномерное посапывание двух старых женщин.
В соседней комнате не спалось Шергилу. Широко раскрыв незрячие глаза, он смотрел в непроглядный мрак. Старый правитель видел усыпанное звёздами небо и старался разгадать судьбу своего наследника и всей Грузии.
Перечень заговорщиков, вступивших в Кохтаставский заговор, летописец начинает с Эгарслана Бакурцихели: «…В Кохтастави собрались вступившие в заговор князья всей Грузии Западной и Восточной — Эгарслан, Цотнэ Дадиани, Варам Гагели…»
Эгарслан Бакурцихели, должно быть, был из сверстников царя Лаша-Георгия, принадлежал к его, поколению. Правда, до монгольского владычества его не видно, но если в смутные времена бесцарствия он первым упоминается среди самых именитых грузин, пекущихся о судьбе родины, то надо думать, что этой чести он удостоился за мужество, проявленное во времена войн, которые вели Лаша и Русудан, или за выдающуюся деятельность, проявленную на государственном поприще.
Видимо, по происхождению Бакурцихели стоял ниже своих соратников, что и погубило его окончательно.
Известно, что аристократы вообще не любят людей, выдвинувшихся благодаря личным качествам, и не терпят их превосходства. Какие бы полезные для страны дела ни совершал вновь возвысившийся безродный человек, всё равно среди высокородной знати он вызывает неприязнь, если не ненависть, и часто становится жертвой их вражды.
Зависть и вражда свергли Эгарслана Бакурцихели. Летописец прямо указывает: «Тогда собрались знаменитые люди этого царства, ибо завидовали главенству над ними Эгарслана, человека не выше их родом».
Летописец перечисляет качества, благодаря которым выдвинулся Эгарслан, и не только сравнялся с более именитыми князьями, но «едва не присвоил царское имя». Ему, оказывается, «как царю повиновались все знатные люди Грузии».
«Эгарслан Бакурцихели, говорящий глубокомысленно…» «Эгарслан, достойный удивления, исполненный знаний…» — восторженно характеризует летописец Эгарслана и хотя особой симпатии к нему не проявляет, но и не закрывает глаз на его достоинства. Скупо, но беспристрастно излагает летописец злоключения этого сильного человека.