Цветок с тремя листьями
Шрифт:
— Что вы! — Го вновь взяла его за руку, словно останавливая. — Я ведь не юная девушка, краснеющая от мужского взгляда так, что это видно даже под слоем белил. Я дважды была замужем… — Ее лицо вдруг стало серьезным, и она прикрыла его рукавом:
— Простите, господин Хидэтада, мне… не стоило об этом упоминать.
— Нет, почему же… — Хидэтада растеряно заморгал, но тут же улыбнулся: — Это не важно, совсем не важно! Даже самая юная красавица будет казаться рядом с вами мокрой взъерошенной вороной. Да и я тоже был женат. Правда, моей супруге было всего шесть лет… А мне — двенадцать… Наверное, это не считается?
Го склонилась совсем низко, не отводя руку от лица:
— Я не об этом… я хотела сказать… никто и никогда так за мной не ухаживал… простите… — ее плечи дернулись.
— Потому что никто и никогда вас не любил так, как я, госпожа, — Хидэтада все-таки коснулся рукой ее волос. Я считаю часы до того дня, когда мы с вами сможем обменяться клятвами и испить из своих чаш.
Го стремительно подалась вперед и обвила его шею руками:
— Господин Хидэтада… — прошептала она ему в самое ухо.
Хидэтада замер, тело словно окаменело. Да, госпожа Ого уже обнимала его… но… не в такой момент и не в такой обстановке. Сердце застучало гулко и бешено, он ощутил самой сутью своей запах ее волос и, не сдержавшись, поднял непослушную руку и провел ладонью по ее затылку. И снова отдернул, резко убрав за спину.
Го медленно отстранилась и провела пальцами по его лицу. По щеке, носу, губам. Хидэтада тихо вздохнул и, перехватив ее руку, задержал возле своих губ.
— Нити лунного шелка нежнее Чем яблони лепестки Но нежнее тонкого шелка руки любимой.Го улыбнулась и, убрав пальцы от губ юноши, взяла его за запястье и потянула к себе раскрытую ладонь:
— Крепка и тверда сталь клинка Но сильней и надежней Возлюбленного ладонь.Она прижалась щекой к его руке на мгновение и неторопливо, словно нехотя отпустила запястье:
— Мне все же стоит сходить за чаем. Вы выглядите усталым. Похоже, и правда, бились с драконом.
— Нет, не нужно! — Хидэтада внезапно испугался, что если перестанет видеть девушку, то она исчезнет, как лунный призрак. И поразился ее проницательности.
— А ведь вы правы… я действительно сражался сегодня… если это можно назвать таким героическим словом. Только в этой сказке я вовсе не был героем… — он опустил голову.
— Вы сражались? Вот оно что… Вы не ранены? — Го взволнованно стала его оглядывать.
— Нет, госпожа, совсем нет. Это не стоит вашего беспокойства. Я… я сегодня убил человека.
— Вот оно что… Но я уверена, что это был злой, плохой человек. Иначе и быть не может.
Хидэтада покачал головой:
— Да, в этом вы правы. Мятежник, убийца и насильник.
— Тогда вы — без сомнения герой, господин Хидэтада.
— Вовсе нет, — Хидэтада поднял руку. — Нет в этом деянии ничего достойного. Я не спас чью-то жизнь, не схватил разбойника… у него даже оружия не было. Деревяшка, тренировочный меч.
Го взяла его руки в свои и посмотрела пристально в глаза:
— Расскажите мне, господин Хидэтада, расскажите, как все было.
Травяной отвар пах резко и одуряюще. Казалось, вся комната наполнилась и даже пропиталась этим запахом, несмотря на то что все створки дверей были распахнуты настежь, так как Ёсицугу жаловался на духоту. Но даже свежий ночной ветер не мог справиться с этим пряным ароматом, который, казалось, пробирал до самых костей. Мицунари ненавидел это запах всей душой. С тех пор, как почувствовал его в первый раз.
Лаванда. И пион. Эти цветы не росли у него в саду. Он не хотел лишний раз нарушать покой своей души. Ему необходим ясный разум и чистое сердце.
Слегка наклонившись, он протянул чашку Ёсицугу, и тот взял ее обеими руками, поблагодарив легким поклоном.
От его одежд тоже пахло лавандой. Но теперь даже она не могла заглушить другой, пока еще еле уловимый, но все равно уже различимый запах.
Мицунари сжал зубы до боли. И отвернулся. Поднял голову, якобы глядя на едва различимую светлую полоску в небе, и широко раскрыл глаза, чтобы из них не вытекли скопившиеся слезы.
— Не скрипи зубами. Думаешь, я не слышу? — Ёсицугу коснулся чаши губами и отставил ее в сторону.
— Эта дрянь давно не помогает. Прикажи, чтобы принесли сакэ.
Мицунари медленно повернулся, посмотрел на чашку и заставил себя взглянуть Ёсицугу в глаза.
— Нет, — медленно выдохнул он.
— Почему? Я говорил тебе не раз, что хуже мне все равно уже не будет.
— Потому, что я не хочу, чтобы ты убивал и свой разум тоже! — глаза Мицунари сверкнули, верхняя губа дернулась, обнажая зубы.
Из-под белой повязки на лице Ёсицугу раздался скрипящий шелест, и его плечи затряслись.
— Вот таким ты мне нравишься куда больше, господин Исида.
Мицунари ничего не ответил, только снова отвел взгляд в сторону.
— Ты зря злишься на Като. Ведь это благодаря ему я здесь. Парню Токугавы самому бы и в голову не пришло меня пригласить. А я… я хочу в последний раз увидеть малышку Го. Надеюсь, хоть этот брак принесет ей счастье, — произнес Ёсицугу.
— Ты же сам знаешь, как я отношусь к этому браку. Но если Токугавы будут…
— Брось, Мицунари. Никаких «если». Лучше сделай так, чтобы я смог на свадьбе найти время и место, чтобы повидать девочек наедине. Тятя ведь не может пропустить свадьбу сестры, так?
— Так… — как эхо отозвался Мицунари, задумавшись. Потом повернулся вполоборота и постучал пальцами по татами [45] . — Насчет Го я подумаю, а вот что касается Тяти… боюсь, это невозможно. Ее повсюду сопровождают доверенные служанки его светлости. Сам понимаешь, после этих слухов…
45
Татами — маты, которыми в Японии традиционно застилают полы домов. Плетутся из тростника игуса и набиваются рисовой соломой.