Цветы зла
Шрифт:
Среди его стихотворений встречается много таких, которые содержат внешнюю схему — как бы внешний рисунок — сонета, хотя он ни одного из них не назвал сонетом. Это, без сомнения, происходит от литературной щепетильности и от просодической совестливости; зарождение ее, как мне кажется, можно видеть в том примечании, где он рассказывает о своем посещении меня и о нашем разговоре. Читатель, вероятно, помнит, что Бодлер принес мне томик стихов двух отсутствующих друзей от их имени. В его рассказе мы находим следующие строки: «Быстро перелистав этот томик, он обратил внимание на то, что упомянутые поэты слишком часто позволяют себе вольные сонеты, т. е. не по правилам, охотно освобождая себя от закона четверной рифмы». В это время была уже составлена большая часть «Цветов зла», и в ней встречалось довольно много вольных сонетов,
Молодая школа допускает множество вольных сонетов, и я должен сознаться, что это мне особенно неприятно. Зачем, если вы желаете быть свободным и по своему вкусу распределять рифмы, — зачем выбирать строгую форму, не допускающую никакого отступления, никакого каприза? Неправильность в правильном, недостаток соответствия в симметрическом — что же может быть нелепее и противоречивее? Всякое нарушение правила беспокоит нас, как сомнительная или фальшивая нота. Сонет — поэтическая фуга, тему которой надо переделывать, пока не получится должная форма. Следует безусловно подчиняться его законам или же, находя эти законы устаревшими, педантичными и стеснительными, совсем не писать сонетов.
Итальянцы и поэты плеяды могут в этом случае служить образцами; не бесполезно было бы прочесть книгу, в которой Уильям Коллег трактует о сонете ex professo [1] . Можно сказать, что он исчерпал этот предмет. Но достаточно о вольных сонетах, которые пустил в ход первый Мейнар. Что касается других [2] сонетов, то это — только педантические упражнения, образчики которых можно видеть в Rabanus Maurus, в испанском и итальянском «Аполлоне» и в специальном трактате, написанном об этом предмете Антонио Темпо, и которых надо избегать, как трудностей совершенно ненужных, как китайской головоломки в поэзии.
1
Профессионально (лат.).
2
Sonnets doubles, rapport'es, septenaires, `a queue, estrambots, r'etrogrades, par r'ep'etition, retoum'es, acrostiches, m'esostiches, en losange, en croix de S. And'e etc.
Бодлер часто стремится к музыкальному эффекту при помощи одного или нескольких стихов особенно мелодичных, составляющих ритурнель и поочередно вновь появляющихся, как в итальянской строфе, называемой секстиной, удачные примеры которой дает в своих многочисленных стихах граф де Грамон. Он пользуется этой формой, смутно убаюкивающей, как волшебный напев, едва уловимый в полусне, для того чтобы передать грустные воспоминания и несчастную любовь. Стансы, звучащие однообразно, относят и опять приносят мысль, покачивая ее, подобно тому, как волны своими мерными завитками катят тонущий цветок, упавший с берега. Подобно Лонгфелло и Эдгару По, он употребляет часто аллитерацию, т. е. определенное повторение какой-нибудь согласной, для того чтобы произвести впечатление гармонии всем строением стиха. Сент-Бёв, которому известны все эти тонкости и который применяет их в своем изысканном искусстве, сказал когда-то в сонете мягкой, чисто итальянской нежности:
//Sorrente m'a rendu mon doux r^eve infini.
Чуткое ухо понимает прелесть этой плавной грезы, повторенной четыре раза и как бы уносящей вас на своей волне в беспредельность, подобно тому, как перо чайки несется синей волной Неаполитанского залива.
Частые аллитерации встречаются и в прозе Бомарше, и скальды часто прибегали к ним. Эти тонкости, без сомнения,
Многосложные, длинные слова очень нравятся Бодлеру, и из трех или четырех таких слов он часто составляет стихи, которые кажутся безмерными и вибрирующий звук которых замедляет ритм. Для поэта слова сами по себе помимо того смысла, который они выражают, обладают особенной, им лишь свойственной красотой и ценностью, как драгоценные камни, еще не отшлифованные и не оправленные в браслеты, ожерелья или кольца; они восхищают знатока, который их рассматривает и разбирает в маленьком сосуде, где они убраны, как это делает ювелир, оценивающий драгоценности. Есть и среди слов алмазы, сапфиры, рубины, изумруды и другие, светящиеся, как фосфор от трения, и немалого труда стоит их выбрать.
Эти великие александрийские стихи, о которых мы говорили выше, умирающие на морском берегу спокойной и глубокой зыбью волны, прибывшей из открытого моря, разбиваются иногда бешеной пеной и высоко взметают свой белый дым на какой-нибудь дикий и угрюмый утес, чтобы опять рассыпаться затем горьким дождем. Стихи восьмисложные резки, сильны, отрывисты, как удары плеткой, они жестоко хлещут злую совесть и лицемерную условность.
Они годятся также и для передачи мрачных причуд; автор заключает в этот размер, как в рамку черного дерева, ночные виды кладбища, где во мраке сверкают видящие во тьме зрачки сов, а за зеленовато-бронзовой сетью тисовых дерев скользят привидения, воры, опустошители могил и похитители трупов. Восьмисложными стихами он описывает также зловещие небеса, по которым катится над виселицами луна, больная от заклинаний Канидий; он описывает холодную скуку умершей, для которой ложе разврата заменил гроб и которая грезит в своем уединении, покинутая даже червями, содрогаясь от капель ледяного дождя, просачивающегося сквозь доски ее гроба, или показывает нам в многозначительном беспорядке увядшие букеты, старые письма, ленты и миниатюры рядом с пистолетами, кинжалами и флаконами лауданума, комнату жалкого влюбленного, которого во время его прогулок с презрением посещает насмешливый призрак самоубийства, потому что даже сама смерть не может его исцелить от его низкой страсти.
От формы стихов перейдем к канве стиля. Бодлер переплетает шелковые и золотые нити с жесткими и крепкими нитями пеньки, как в тех восточных тканях, в одно и то же время пышных и грубых, в которых самые нежные украшения с чарующей причудливостью разбегаются по грубой верблюжьей шерсти или по полотну, столь же жесткому на ощупь, как паруса барки. Самая кокетливая, даже самая драгоценная изысканность сталкивается с дикой похотью; и из полного опьяняющих ароматов и сладостно-томительных бесед будуара мы попадаем в грязный кабак, где пьяницы, мешая кровь с вином, ударами ножа оспаривают друг у друга какую-нибудь уличную Елену.
«Цветы зла» — лучший цветок в поэтическом венке Бодлера. В них прозвучала его оригинальная нота, и он доказал, что можно и после неисчислимого количества стихотворных томов, которые, кажется, исчерпывают самые разнообразные темы, выдвинуть на свет нечто новое и неожиданное, и для этого нет надобности отцеплять с неба солнце и звезды или развертывать всемирную историю, как на какой-нибудь немецкой фреске.
<…>
Кроме «Цветов зла», переводов из Эдгара По, «Искусственного рая», «Салонов» и критических статей, Шарль Бодлер оставил целую книгу маленьких поэм в прозе, помещавшихся в разное время в газетах и журналах, которым скоро наскучивали эти тончайшие шедевры, не интересовавшие вульгарного читателя; это принудило поэта, благородная настойчивость которого не шла ни на какую сделку, вверить следующую серию их форме, более рискованной, но зато и более литературной. В первый раз эти вещи, разбросанные повсюду и почти безнадежно растерянные, были собраны в один том, который будет не последней заслугой поэта перед потомством.
В коротком предисловии, обращенном к А. Уссе, Бодлер говорит о том, как ему пришла мысль прибегнуть к этой форме, представляющей собой нечто среднее между стихами и прозой.
«Я хочу вам сделать маленькое признание. Перелистывая, по крайней мере, в двадцатый раз знаменитый цикл «Ночной Гаспар» Алоизия Бертрана (книга, известная вам, мне и некоторым из моих друзей, не имеет ли полного права быть названа знаменитой?), я задумал сделать попытку в подобном же роде и приложить к описанию современной жизни, или, если хотите, данной, современной и отвлеченной жизни способ, который он применил к изображению жизни древней, столь необычно красочной.