Цветы зла

Бодлер Шарль Пьер

le francais

XL

SEMPER EADEM [51]

«Откуда скорбь твоя? Зачем ее волна Взбегает по скале, чернеющей отвесно?» — Тоской доступной всем, загадкой всем известной Исполнена душа, где жатва свершена. Сдержи свой смех, равно всем милый и понятный, Как правда горькая, что жизнь — лишь бездна зла; Пусть смолкнет, милая, твой голос, сердцу внятный, Чтоб на уста печать безмолвия легла. Ты знаешь ли, дитя, чье сердце полно света И чьи улыбчивы невинные уста, — Что Смерть хитрей, чем Жизнь, плетет свои тенета? Но пусть мой дух пьянит и ложная мечта! И пусть утонет взор в твоих очах лучистых, Вкушая долгий сон во мгле ресниц тенистых.

51

Semper eadem — всегда та же (лат.).

Этим сонетом начинается лирический цикл (XL–XLVIII), посвященный Аполлонии Сабатье, которую Бодлер встретил в 1842 г. в отеле «Пимодан» у художника Буассара.

le francais

XLI

ВСЕ

НЕРАЗДЕЛЬНО

Сам Демон в комнате высокой Сегодня посетил меня; Он вопрошал мой дух, жестоко К ошибкам разум мой клоня: «В своих желаниях упорных Из всех ее живых красот, И бледно-розовых и черных, Скажи, что вкус твой предпочтет?» «Уйди!» — нечистому сказала Моя влюбленная душа: «В ней все — диктам [52] , она мне стала Вся безраздельно хороша! В ней все мне сердце умиляет, Не знаю „что", не знаю „как"; Она, как утро, ослепляет, И утоляет дух, как мрак. В ней перепутана так сложно Красот изысканная нить, Ее гармоний невозможно В ряды аккордов разрешить. Душа исполнена влиянья Таинственных метаморфоз: В ней стало музыкой дыханье, А голос — ароматом роз!»

52

Диктам — здесь: бальзам.

le francais

XLII

Что можешь ты сказать, мой дух, всегда ненастный, Душа поблекшая, что можешь ты сказать Ей, полной благости, ей, щедрой, ей, прекрасной? Один небесный взор — и ты цветешь опять!.. Напевом гордости да будет та хвалима, Чьи очи строгие нежнее всех очей, Чья плоть — безгрешное дыханье херувима, Чей взор меня облек в одежду из лучей! Всегда: во тьме ночной, холодной и унылой, На людной улице, при ярком свете дня, Передо мной скользит, дрожит твой облик милый, Как факел, сотканный из чистого огня: «Предайся Красоте душой, в меня влюбленной; Я буду Музою твоею и Мадонной!»

le francais

XLIII

ЖИВОЙ ФАКЕЛ

Глаза лучистые, вперед идут они, Рукою Ангела превращены в магниты, Роняя мне в глаза алмазные огни, — Два брата, чьи сердца с моим чудесно слиты. Все обольщения рассеяв без следа, Они влекут меня высокою стезею; За ними следую я рабскою стопою, Живому факелу предавшись навсегда! Глаза прелестные! Мистическим сияньем Подобны вы свечам при красном свете дня, Вы — луч померкнувший волшебного огня!.. Но свечи славят Смерть таинственным мерцаньем, А ваш негаснущий, неистребимый свет — Гимн возрождения, залог моих побед!

le francais

XLIV

ВОЗВРАТИМОСТЬ [53]

Ангел, радостный Ангел, ты знаешь ли муки, Безнадежность рыданий и горький позор, Страх бессонных ночей и томление скуки, И безжалостной совести поздний укор? Ангел, радостный Ангел, ты знаешь ли муки? Ангел добрый, ты знаешь ли злобу слепую, Руки сжатые, слезы обиды в глазах, В час, как Месть, полновластная в наших сердцах, Адским зовом встревожит нам душу больную? Ангел добрый, ты знаешь ли злобу слепую? Ангел, полный здоровья, ты знаешь больницы, Где болезни, как узники, шаткой стопой В бледном сумраке бродят по стенам темницы, — Ищут мертвые губы их луч золотой? Ангел, полный здоровья, ты знаешь больницы? Язвы оспы ты знаешь ли, Ангел прекрасный, Близость старости мертвой и мерзостный миг, Коль во взорах, где взор опьяняется страстный, Ты нежданно предательства жажду постиг? Язвы оспы ты знаешь ли, Ангел прекрасный? Ангел полный сиянья и счастьем богатый, Царь Давид умолял бы [54] , в час смерти любя, Чтоб его воскресили твои ароматы; Я же только молитвы прошу у тебя, Ангел полный сиянья и счастьем богатый!

53

Название «R'eversibilit'e» (фр. обратимость), очевидно, связано с теорией Ж. де Местра, который в восьмом разделе своей книги «Санкт-Петербургские вечера» (1821) развивает мысль о том, что святость одних может послужить искуплением греховности других.

54

Царь Давид умолял бы… — Имеется в виду эпизод со стареющим Давидом (см. Третья книга Царств, 1).

le francais

XLV

ПРИЗНАНИЕ

О, незабвенный миг! То было только раз: Ты на руку мою своей рукой учтивой Вдруг так доверчиво, так нежно оперлась, Надолго озарив мой сумрак сиротливый. Тогда был поздний час; как новая медаль, Был полный диск луны на мраке отчеканен, И ночь торжественной рекой катилась вдаль; Вкруг мирно спал Париж, и звук шагов был странен; Вдоль дремлющих домов, в полночной тишине Лишь кошки робкие, насторожась, шныряли, Как тени милые, бродили при луне И, провожая нас, шаг легкий умеряли. Вдруг близость странная меж нами расцвела, Как призрачный цветок, что вырос в бледном свете, И ты, чья молодость в своем живом расцвете Лишь пышным праздником и радостью была, Ты, светлый звон трубы, в лучах зари гремящей — В миг странной близости, возникшей

при луне, Вдруг нотой жалостной, неверной и кричащей, Как бы непрошеной, пронзила сердце мне. Та нота вырвалась и дико и нелепо, Как исковерканный, беспомощный урод, Заброшенный семьей навек во мраке склепа И вдруг покинувший подземный, тайный свод. Та нота горькая, мой ангел бедный, пела: «Как все неверно здесь, где смертью все грозит! О, как из-под румян, подделанных умело, Лишь бессердечие холодное сквозит! Свой труд танцовщицы, и скучный и банальный, Всегда готова я безумно клясть, как зло; Пленять сердца людей улыбкой машинальной И быть красавицей — плохое ремесло. Возможно ли творить, где все живет мгновенье, Где гибнет красота, изменчива любовь, И где поглотит все холодное Забвенье, Где в жерло Вечности все возвратится вновь!» Как часто вижу я с тех пор в воспоминанье Молчанье грустное, волшебный свет луны И это горькое и страшное признанье, Всю эту исповедь под шепот тишины!

le francais

XLVI

ДУХОВНАЯ ЗАРЯ

Лишь глянет лик зари, и розовый и белый, И строгий Идеал, как грустный, чистый сон, Войдет к толпе людей, в разврате закоснелой, В скоте пресыщенном вдруг Ангел пробужден. И души падшие, чья скорбь благословенна, Опять приближены к далеким небесам, Лазурной бездною увлечены мгновенно; Не так ли, чистая Богиня, сходит к нам В тот час, когда вокруг чадят останки оргий, Твой образ, сотканный из розовых лучей? Глаза расширены в молитвенном восторге; Как Солнца светлый лик мрачит огни свечей, Так ты, моя душа, свергая облик бледный, Вдруг блещешь вновь, как свет бессмертный, всепобедный.

le francais

XLVII

ГАРМОНИЯ ВЕЧЕРА

В час вечерний здесь каждый дрожащий цветок, Как кадильница, льет фимиам, умиленный, Волны звуков сливая с волной благовонной; Где-то кружится вальс, безутешно-глубок; Льет дрожащий цветок фимиам, умиленный, Словно сердце больное, рыдает смычок, Где-то кружится вальс, безутешно-глубок, И прекрасен закат, как алтарь позлащенный; Словно сердце больное, рыдает смычок, — Словно робкое сердце пред тьмою бездонной, И прекрасен закат, как алтарь позлащенный; Погружается солнце в кровавый поток… Снова робкое сердце пред тьмою бездонной Ищет в прошлом угаснувших дней огонек; Погружается солнце в кровавый поток… Но как отблеск потира [55] — твой образ священный!

55

Потир — в церковном обиходе чаша для святых даров.

le francais

XLVIII

ФЛАКОН

Есть проникающий все поры аромат, Подчас в самом стекле не знающий преград. Раскупорив сундук, приплывший к нам с Востока, С замком, под пальцами скрежещущим жестоко, Иль в доме брошенном и пыльном разыскав Весь полный запахов годов минувших шкаф, Случалось ли тебе найти флакон забытый, — И в миг овеян ты душой, в стекле сокрытой. Там в забытьи дремал, с тяжелым мраком слит, Рой мыслей, словно горсть печальных хризалид [56] ; Вдруг, крылья распустив, причудливой толпою Он слил цвет розовый с лазурью золотою. Не так ли нас пьянит и носится вокруг Воспоминаний рой, от сна очнувшись вдруг? Нас, взор смежив, влечет безумье к бездне черной, Где — человеческих миазмов дух тлетворный. Душа низринута во тьму седых веков. Где Лазарь [57] , весь смердя, встает среди гробов, Как привидение, и саван разрывает; Восторг былых страстей в нем сердце надрывает. Так погружусь и я в забвенье и во мглу, Заброшен в пыльный шкаф, забыт в его углу; Флакон надтреснутый, нечистый, липкий, пыльный Я сохраню тебя, чума, как склеп могильный. О жизнь моей души, о сердца страшный яд! Я всем поведаю, что твой всесилен взгляд, Что сами ангелы мне в грудь отраву влили И что напиток тот мои уста хвалили!

56

Хризалиды — куколки, промежуточная стадия превращения гусеницы в бабочку.

57

Лазарь — брат Марфы и Марии, воскрешенный Иисусом (Иоанн, 11, 12), это было последнее чудо, совершенное им перед Страстной неделей.

le francais

XLIX

ОТРАВА [58]

Порой вино притон разврата В чертог волшебный превратит Иль в портик сказочно богатый, Где всюду золото блестит, Как в облаках — огни заката. Порою опий властью чар Раздвинет мир пространств безбрежный, Удержит мигов бег мятежный И в сердце силой неизбежной Зажжет чудовищный пожар! Твои глаза еще страшнее, Твои зеленые глаза: Я опрокинут в них, бледнея; К ним льнут желанья, пламенея, И упояет их гроза. Но жадных глаз твоих страшнее Твоя язвящая слюна; Душа, в безумьи цепенея, В небытие погружена, И мертвых тихая страна Уже отверста перед нею!

58

Это стихотворение принадлежит к третьему циклу любовной лирики (XLIX–LVII), связанному с актрисой Мари Добрен (1827–1901), «женщиной с зелеными глазами». Она вошла в жизнь поэта в 1854 г.