Цветы зла

Бодлер Шарль Пьер

le francais

XC

СЕМЬ СТАРИКОВ [92]

Виктору Гюго

О город, где плывут кишащих снов потоки, Где сонмы призраков снуют при свете дня, Где тайны страшные везде текут, как соки Каналов городских, пугая и дразня! Я шел в час утренний по улице унылой, Вкруг удлинял туман фасадов высоту, Как берега реки, возросшей с страшной силой; Как украшение, приличное шуту, Он грязно-желтой все закутал пеленою; Я брел, в беседу сам с собою погружен, Подобный павшему, усталому герою; И громыхал вдали по мостовой фургон. Вдруг вырос предо мной старик, смешно одетый В лохмотья желтые, как в клочья облаков, Простого нищего имея все приметы; Горело бешенство в огне его зрачков; Таким явился он неведомо откуда, Со взором, режущим, как инея игла, И борода его, как борода Иуды, Внизу рапирою заострена была. С ногами дряблыми прямым углом сходился Его хребет; он был не сгорблен, а разбит; На палку опершись, он мимо волочился, Как зверь подшибленный или трехногий жид. Он, спотыкаясь, брел неверными шагами И, ковыляя, грязь и мокрый снег месил, Ярясь на целый мир; казалось, сапогами Он трупы сгнившие давил что было сил. За ним — его двойник, с такой же желчью взгляда, С такой же палкою и сломанной спиной: Два странных призрака из общей бездны ада, Как будто близнецы, явились предо мной. Что за позорная и страшная атака? Какой игрой Судьбы я схвачен был в тот миг? Я

до семи дочел душою, полной мрака: Семь раз проследовал нахмуренный старик. Ты улыбаешься над ужасом тревоги, Тебя сочувствие и трепет не томит; Но верь, все эти семь едва влачивших ноги, Семь гнусных призраков являли вечный вид! Упал бы замертво я, увидав восьмого, Чей взор насмешливый и облик были б те ж! Злой Феникс [93] , канувший, чтоб вдруг возникнуть снова, Я стал к тебе спиной, о дьявольский кортеж! С душой, смятенною под властью раздвоенья, Как жалкий пьяница, от страха чуть дыша, Я поспешил домой; томили мозг виденья, Нелепой тайною смущалася душа. Мой потрясенный дух искал напрасно мели; Его, шутя, увлек свирепый ураган, Как ветхую ладью, кружа в пылу похмелий, И бросил, изломав, в безбрежный океан.

92

Это стихотворение вместе со следующим («Маленькие старушки») было послано Виктору Гюго 27 сентября 1859 г. Ответ гласил: «Вы щедро одарили небеса искусства, осветив их бог весть каким мрачным лучом. В поэзии вы создаете новый трепет».

93

Феникс — волшебная птица, возрождающаяся из пепла.

le francais

XCI

МАЛЕНЬКИЕ СТАРУШКИ

Виктору Гюго

I

В кривых извилинах старинных городов, Где даже ужасы полны очарованья, По воле рока я следить весь день готов За вами, странные, но милые созданья! Калеки жалкие с горбатою спиной, Ужель, чудовища, вы женщинами были, Звались Лаисами [94] ? Так что ж, — под наготой Живую душу вы и ныне сохранили… Меж омнибусами, средь шума, темноты Ползете вы, к груди, как мощи, прижимая Сумы, где ребусы нашиты и цветы; И ветер вас знобит, лохмотья продувая. Как марионеток ряд, трусите вы рысцой; То зверем раненым вприпрыжку прочь бежите, То сразу, нехотя танцуя, задрожите, Как колокольчики под Дьявола рукой. У вас глаза — бурав; сквозь мрак ночной, ненастный, Как лужи с сонною водой, они блестят; То — как глаза детей, божественно-прекрасны, Где каждый легкий блеск чарует нежный взгляд. Я знаю, — гробики старух бывают малы, Как гробики детей. Смерть, сумрачный мудрец, В том сходстве символ нам открыла небывалый, Равно заманчивый для всех больных сердец. Когда передо мной, бывало, тень больная На людной улице Парижа проскользнет, Я горько думаю, что колыбель иная Бедняжку дряхлую на дне могилы ждет. Тогда при виде их мой ум изобретает Геометрически построенный расчет, Как много гробовщик различных форм сменяет, Пока все части гроб в одно не соберет. Глаза, где слез ручьи колодези прорыли, Где, словно в тигеле, застыв, блестит металл!.. Но тот, чью грудь одни несчастия вскормили, Непобедимую в вас прелесть прочитал!

II

Весталка древнего Фраската [95] или жрица Воздушной Талии, чье имя знал суфлер, Ты, что среди похвал умела позабыться И цветом Тиволи [96] считалась с давних пор! Вы упивались все… Есть между вас иные, Что, горе полюбив как самый сладкий мед, Сказали, все презрев: «Пусть в небеса родные На крыльях подвига нас Гипогриф снесет!» Одна за родину любезную страдала; Та мужем без вины истерзана была; А та Мадонною, мечом пронзенной, стала… Из ваших слез река составиться б могла!

III

Мне помнится одна из них… Она садилась Поодаль на скамью в тот час, когда вдали Все небо язвами багровыми светилось И солнца красный диск склонялся до земли. Вдали гремел оркестр — и волны звуков медных Вкруг затопляли сад, а вечер золотой В нас зажигал сердца под рокот труб победных Какой-то смутною и гордою мечтой. Еще не сгорбившись, с осанкой гордой, чинной Она впивала гром торжественных литавр, Далёко в забытьи вперяя взор орлиный, С челом из мрамора, что мог венчать лишь лавр!

IV

Куда по хаосу столиц плететесь вы, Грустя безропотно, страдалицы святые, И те, чьи имена лелеял шум молвы, И те, чью грудь давно разбили бури злые? Но ваши дни прошли; забыты без следа, Кто грацией пленял и был венчаем славой; Вас оскорбить готов насмешник без стыда, Мальчишки злые вас преследуют оравой! С согбенною спиной плететесь вы, стыдясь; Вам не шепнет никто теперь привет сердечный! О вы, развалины, повергнутые в грязь, Уже созревшие для жизни бесконечной! С заботой нежною я издали люблю За вами следовать, как спутник ваш случайный; Я, как родной отец, ваш каждый шаг ловлю, Я созерцаю вас, восторг впивая тайный! Паденья первые мой воскрешает взор, Погибших дней и блеск и тьму я вижу снова; Душа полна лучей великого былого, Переживая вновь страстей былых позор. О души дряхлые, моей душе родные, Шлю каждый вечер вам торжественный привет… О Евы жалкие восьмидесяти лет!.. Над вами длань Творца и когти роковые!

94

Лаисы — Бодлер здесь употребляет имя двух греческих гетер в качестве нарицательного.

95

Фраскат (Фраскати) — игорный дом в Париже, где также проводились балы. Существовал до 1836 г.

96

Тиволи — популярный парк, место развлечений парижан в середине XIX в.

le francais

XCII

СЛЕПЦЫ

Душа, смотри на них; они ужасны… Да! Как манекен, смешны, сомнамбулы страшнее, Но тем в безвестный мрак вонзаются сильнее Зрачки, где луч небес померкнул навсегда; Их очи смотрят вдаль, глава их ввысь поднята; Они не клонятся над шаткой мостовой Отягощенною раздумьем головой; Безмолвие и мрак, как два ужасных брата, Нигде не ведая начала и конца, Зияют на пути безумного слепца; Когда же заревет пред ними город шумный, — Восторг мучительный и жгучий затая, Несчастный, как слепцы, слепцам бросаю я: «Что ищет в небесах, слепцы, ваш взор безумный?»

le francais

XCIII

ПРОХОЖЕЙ

Ревела улица, гремя со всех сторон. В глубоком трауре, стан тонкий изгибая, Вдруг мимо женщина прошла, едва качая Рукою пышною край платья и фестон, С осанкой гордою, с ногами древних статуй… Безумно скорчившись, я пил в ее зрачках, Как бурю грозную в багровых облаках, Блаженство дивных чар, желаний яд проклятый! Блистанье молнии… и снова мрак ночной! Взор Красоты, на миг мелькнувшей мне случайно! Быть может, в вечности мы свидимся с тобой; Быть может, никогда! и вот осталось тайной, Куда исчезла ты в безмолвье темноты. Тебя любил бы я — и это знала ты!

le francais

XCIV

СКЕЛЕТЫ-ЗЕМЛЕДЕЛЬЦЫ

I

На грязных набережных, средь пыльных Анатомических таблиц, Средь книг, как мумии гробниц, Истлевших в сумерках могильных, Я зачарован был не раз Одной печальною картиной: В ней кисти грубой и старинной Штрихи приковывали глаз; Нездешним ужасом объятый, Я видел там скелетов ряд: Они над пашнею стоят, Ногами упершись в лопаты.

II

Трудясь над пашнею иной, Вы, жалкая добыча тленья, Все так же полны напряженья Своей ободранной спиной? Как

к тачке каторжние цепями, Там пригвожденные давно, Скажите мне, кому гумно Вы устилаете снопами? Возникнул ваш истлевший строй Эмблемой ужаса пред нами; Иль даже там, в могильной яме Не тверд обещанный покой? Иль даже царство смерти лжет, Небытие — непостоянно, И тот же жребий окаянный И в самой вечности нас ждет, И мы, над тяжкою лопатой Согбенные, в стране иной Окровавленною ногой Придавим заступ свой проклятый?

le francais

XCV

ВЕЧЕРНИЕ СУМЕРКИ

Вот вечер пленительный, друг преступленья, К нам крадется волчьей, коварной стопой; Задернут небесный альков над толпой, И в каждом, как в звере, горит исступленье. О вечер, тебя с тайной радостью ждал, Кто потные руки весь день натруждал, Кто с тихим забвеньем склонится к покою, Снедаемый жгучей, безумной тоскою, Кто никнет над книгой с тяжелым челом, Кто ищет постели, разбитый трудом! Вот демоны, полные вечной заботы, Проснулись, очнулись от тяжкой дремоты; Несутся — и в крыши и в ставни стучат; Ночные огни зажигает Разврат, Колышет и гасит их ветер свирепый; Вот двери свои раскрывают вертепы, Живой муравейник, волнуясь, кишит И путь проложить себе тайный спешит; Копошится, бьется на улицах грязных, Свиваясь, как клубы червей безобразных. Чу — слышится кухонь шипенье вокруг; Хрипящий со сцены доносится звук; Притоны, что манят азартной игрою, Заполнены жадной, развратной толпою; Там моты, кокотки и воры сошлись И дружно за промысел гнусный взялись; Взломали рукою искусною воры У кассы замки и дверные затворы; Все прожито нынче, что взято вчера. О сердце, забыться настала пора! Оглохни же, слушая эти рыканья! Но к ночи язвительней горечь страданья, Больных сумрак ночи за горло берет, Пасть в общую бездну пришел их черед; Больницы наполнены звуками стона; Напрасно… над чашкой душистой бульона Не встретить вам ту, что душе дорога; Вам чужды и сладость и свет очага!..

le francais

XCVI

ИГРА

На креслах выцветших они сидят кругом, Кокотки старые с поддельными бровями, Лениво поводя насмешливым зрачком, Бряцая длинными, блестящими серьгами; К сукну зеленому приближен длинный ряд Беззубых челюстей и ртов, подобных ранам; Их руки адскою горячкою горят, Трепещут на груди и тянутся к карманам; С плафона грязного лучи обильно льет Ряд люстр мерцающих, чудовищных кинкетов На хмурое чело прославленных поэтов, Сюда собравшихся пролить кровавый пот. В ночных виденьях сна я был картиной черной, Как ясновидящий, нежданно поражен; На локоть опершись, в молчанье погружен, Я сам сидел в углу бесчувственный, упорный, И я завидовал, клянусь, толпе блудниц, Что, страстью схвачена, безумно ликовала, Погибшей красотой и честью торговала И страшной радости не ведала границ. Но ужаснулся я и, завистью пылая, Смотрел, как свора их, впивая кровь свою, Стремится к пропасти зияющей, желая И муки предпочесть и ад — небытию!

le francais

XCVII

ПЛЯСКА СМЕРТИ [97]

Эрнесту Кристофу

С осанкой важною, как некогда живая, С платком, перчатками, держа в руке букет, Кокетка тощая, красоты укрывая, Она развязностью своей прельщает свет. Ты тоньше талию встречал ли в вихре бала? Одежды царственной волна со всех сторон На ноги тощие торжественно ниспала, На башмачке расцвел причудливый помпон. Как трется ручеек о скалы похотливо, Вокруг ее ключиц живая кисея Шуршит и движется, от шуток злых стыдливо Могильных прелестей приманки утая. Глаза бездонные чернеют пустотою, И череп зыблется на хрупких позвонках, В гирлянды убранный искусною рукою; О блеск ничтожества, пустой, нарядный прах! Карикатурою тебя зовет за это Непосвященный ум, что, плотью опьянен, Не в силах оценить изящество скелета — Но мой тончайший вкус тобой, скелет, пленен! Ты здесь затем, чтоб вдруг ужасная гримаса Смутила жизни пир? иль вновь живой скелет, Лишь ты, как некогда, надеждам отдалася, На шабаш повлекли желанья прежних лет? Под тихий плач смычка, при ярком свеч дрожаньи Ты хочешь отогнать насмешливый кошмар, Потоком оргии залить свои страданья И погасить в груди зажженный адом жар? Неисчерпаемый колодезь заблуждений! Пучина горестей без грани и без дна! Сквозь сеть костей твоих и в вихре опьянений Ненасытимая змея глазам видна! Узнай же истину: нигде твое кокетство Достойно оценить не сможет смертный взгляд; Казнить насмешкою сердца — смешное средство, И чары ужаса лишь сильных опьянят! Ты пеной бешенства у всех омыла губы, От бездны этих глаз мутится каждый взор, Все тридцать два твои оскаленные зуба Смеются над тобой, расчетливый танцор! Меж тем, скажите, кто не обнимал скелета, Кто не вкусил хоть раз могильного плода? Что благовония, что роскошь туалета? Душа брезгливая собою лишь горда. О ты, безносая, смешная баядера [98] ! Вмешайся в их толпу, шепни им свой совет. «Искусству пудриться, друзья, ведь есть же мера, Пропахли смертью вы, как мускусом скелет! Вы, денди лысые, седые Антинои [99] , Вы, трупы сгнившие, с которых сходит лак! Весь мир качается под пляшущей пятою, То — пляска Смерти вас несет в безвестный мрак! От Сены набережных и до знойных стран Гангеса [100] Бегут стада людей, бросая в небо стон, А там — небесная разодрана завеса: Труба Архангела глядит, как мушкетон. Под каждым климатом, у каждой грани мира Над человеческой ничтожною толпой Всегда глумится Смерть, как благовонья мира, В безумие людей вливая хохот свой!»

97

Стихотворение навеяно статуэткой Э. Кристофа «Скелет», выставленной на осеннем Салоне 1859 г.

98

Баядера — танцовщица в индийском храме.

99

Антиной — имя этого римского юноши, любимца императора Адриана, стало синонимом красоты.

100

Гангес — Ганг.

le francais

XCVIII

САМООБМАН

Когда ты небрежно и плавно ступаешь В ритм звуков, разбитых о низкий плафон, И стан гармонический тихо склоняешь, Твой взор бесконечной тоской углублен; Облитое волнами мертвого газа, Пленительно бледное это чело, Где пламя вечернее зорю зажгло, Как взоры портрета, два грустные глаза; Я знаю, забытые грезы твои Возносятся царственно башней зубчатой, И спелое сердце, как персик помятый, Уж просит и поздней и мудрой любви. Ты — плод ароматный, роскошный, осенний, Надгробная урна, просящая слез, Далеких оазисов запах весенний, Иль ложе — иль просто корзина для роз? Есть грустные очи без тайн и чудес: Их взгляды чаруют, как блеск драгоценный Оправы без камня, вид раки священной, Пустой, как безбрежные своды небес. Но сердце, что правды жестокой страшится, Пленяется призрачно-лживой мечтой, И в шутку пустую готово влюбиться, И жаждет склониться пред маской простой!

le francais

XCIX

Средь шума города всегда передо мной Наш домик беленький с уютной тишиной; Разбитый алебастр Венеры и Помоны [101] , Слегка укрывшийся в тень рощицы зеленой, И солнце гордое, едва померкнет свет, С небес глядящее на длинный наш обед, Как любопытное, внимательное око; В окне разбитый сноп дрожащего потока; На чистом пологе, на скатерти лучей Живые отблески, как отсветы свечей.

101

Помона — богиня садов в Древнем Риме.