Делай, что должно. Легенды не умирают
Шрифт:
Кая ахала, закусывала тонкие пальцы, а ему хотелось отнять ее руку, поцеловать следы, оставленные острыми мелкими зубками. Уверить, что все уже давно кончилось и не стоит переживаний. Кая принимала все близко к сердцу — как и Яр. Трою хотелось поглядеть на них, стоящих рядом. Поглядеть на их первый разговор, понять… Именно поэтому он однажды брякнул:
— Ты не хотела бы съездить в Эфар? На Перелом, у Яра на несколько дней позже шестнадцатилетие.
Кая не задумалась ни на миг, подняла на него вспыхнувшие радостью глаза:
— Очень хотела бы! Знаешь, я всегда его чувствовала, когда он приезжал в Ткеш. Иногда даже казалось: сейчас проснусь, ведь нельзя же спать, когда тут такой ручеек журчит совсем рядом, еще не пробившийся —
Трой невольно гордо улыбнулся: да, это был его Аэньяр.
А потом прилетело письмо от нехо Аилиса. И Трой сначала чуть не сжег его — думал, не хуже огневика вспыхнет, так озлило прочитанное. Подхватился мигом: если кто и мог его утихомирить, то только Кая. Боялся, что не сдержится, полыхнет все-таки. Когда седлал коня, аж руки тряслись, и сбруя пахла разогретой над огнем кожей. Но доехал, даже письмо довез, сунув в седельную сумку, мятым, но относительно целым комком.
Она учуяла, увидела. Встретила, когда еще даже до ворот не добрался, под старым, необъятным дубом Стража, столетиями высившимся почти на вершине холма. Трой слетел с седла, метнулся навстречу. Не в распахнутые объятья — на колени рухнул, уткнувшись лбом в пойманную прохладную ладонь.
— Тише, тише, — она не отнимала руки, свободной выглаживала его волосы — и жар внутри унимался, неохотно, медленно, но верно. — Рассказывай, Трой.
Так, под дубом, и устроились, на выгнутых арками корнях, и она обнимала его ссутулившиеся плечи.
— Рассказывай.
— Зря я разрешил Аэньяру в Эфаре остаться, — Трой мотнул головой. — Там… там другие порядки. Я и подумать не мог…
— Трой, а что написал тебе сын?
Он замолчал, словно подавился воздухом. А ведь и правда, в конверте было и Ярово письмо, до которого он, полыхнув праведным гневом, даже не добрался! Стыдобище-то какое! А Кая — сразу поняла и додумала.
Конверт был в кармане, ни капли не помятый, его он убрал, собираясь почитать после. Сейчас достал, развернул, всматриваясь в чуть пляшущие строки — Яр никогда не умел писать ровно. И, уже пробегая глазами слова, ощутил, как переворачивается что-то в душе, сплетается в остро-горький ком сожаление, сопереживание, гордость за сына.
«Ты никогда меня так не наказывал, папа, но, знаешь, хоть это и было… — тщательно вымаранные слова все же угадывались: „ужасно больно“, но сын решил не жаловаться. — …очень непривычное ощущение, я не считаю, что нехо Аилис был не прав. Он наказал нас с Амарисом поровну, потому что вина была на обоих: следовало сказать, куда конкретно мы собрались, а мне — не следовало слишком увлекаться водными конями. А еще, когда нас наказывали, нехо велел держаться за руки. Это было так странно, пап! Я чувствовал, как ему больно, а он — как мне. И от того, что разделили ощущения, боль словно стала вполовину меньше! Мар и сам так сказал, и я тоже почувствовал это. Я ничуть не обижаюсь на нехо, папа. Он поступил так, как было должно. Некоторые вещи лучше запоминаются, когда прописаны на собственной шкуре».
Это был его Аэньяр, воспитанный на дневниках многопрадеда — а потому куда лучше понявший, что же именно хотел сказать своим наказанием нехо Аилис. Выдохнув, Трой виновато глянул на Каю и пошел за письмом нехо — теперь появились силы дочитать и его. И даже осмыслить без удушающего гнева, как и полагалось. И принять то, что, казалось бы, принимать нельзя: кто-то, пусть и дальний-предальний родич, взял на себя родительские обязанности и выполнил их в меру своего разумения. Да, наверное, жестоко — ну так и время непростое, военное время, в которое все средства воспитания должны стать жестче, строже. Хотя у него все равно бы рука не поднялась высечь сына… До нехо, кажется, тоже дошло, что он сделал что-то не так, потому что он осторожно уточнял, не могло ли наказание слишком уж повлиять на Яра, который после этого сильно замкнулся. Даже с друзьями гулять перестал, из школы сразу убегая в замок, где старался не попадаться никому на глаза.
— Не то, не то, — пробормотал Трой. — Что-то еще случилось. Стихии, я должен быть там!
— Езжай, Трой, — Кая погладила его по плечу. — Если чувствуешь, что так надо — езжай.
И он бы сорвался на следующий же день в Эфар, но не получилось. Война с людьми вышла на новый виток, в Ткеш и Тисат прибыли беженцы с запада Ташертиса.
========== Глава 19 ==========
Перелом в этот раз праздновали сдержанно, слишком уж были страшны приходящие из-за Граничного хребта вести. Но все равно плясали, пели, бились снежками за ледяные крепости дети и взрослые, и поединок в кругу стланика и искрянки прошел так, как ему и следовало пройти, вот разве что закончился странно: перед тем, как выйти из круга, горец-«удэши» и Экор-Амарис крепко сцепили руки, замерли на долгие десять ударов сердца. Никто не сказал ни слова — будто так и должно было быть. И только явившийся на праздник Янтор — в одеждах белее снега, с ножом при поясе, — кивнул одобрительно и первым подошел, крепко обнимая обоих поединщиков. А после, в огненном кругу, плясали все пятеро огневиков Иннуата. Полыхало так, что казалось, весь мир накрыло незримым пламенем, отвращающим беду от священных земель Эфара.
Были на празднике и гости. Трой Конник сдержал-таки обещание, вырвался в горы, и не один. Яр сначала не понял, что это за женщина с отцом, а приглядевшись, изумился: он думал, что удэши не могут вот так взять и сорваться с места. Янтор да, но Янтор ветер. А эта — Вода! Потом только вспомнил, где был исток Солнечных. И все намеки и прежде непонятные ему обмолвки в записях Аэно сложились в цельную картину, как и его собственные ощущения и воспоминания о Ткешском доме. А еще он смотрел на то, как Кая ласково касалась руки Янтора, но совсем, совсем не так, как отцовской. В жесте утешения. А отца она брала за руку иначе, и догадка заставила его широко распахнуть глаза, а потом смутиться и отступить, попытаться хотя бы на несколько минут остаться наедине с самим собой и разобраться в том, что почувствовал.
Это было почти болезненно. Сравнивать мать — и Каю, и видеть, насколько же они разные, насколько чище и правильнее сливается светлая, солнечная Вода удэши и строгий, надежный Камень отца. Не волглая глина, не податливая земля, превращающаяся в грязь — нет! Кристально-чистый сапфир, словно та же Вода — но иная!
Всей душой желая отцу счастья, Яр окончательно запутался в себе. Ему нравилась эта удэши. Насколько неприятно было в Ткеше матери, настолько же он любил бывать там, и теперь ясно, почему. Чистая вода гнилую не потерпит, будет пытаться очиститься. Интересно, отец это понимал? Ой вряд ли. И Яр вовсе не желал быть свидетелем разговора Янтора с Каей, так вышло. Вот уж кто-кто, а могучий удэши Эфара прекрасно понимал, что происходило с бывшей женой Троя. И сердился на водную, на удивление по-человечески не поняв, что все, что случилось, было к лучшему. Яр и сам удивился, поймав эту мысль. К лучшему же?
Наверное, да. Может быть, у него даже будет настоящая семья. Как у нехо Аилиса, чтобы собираться вечерами всем вместе, а отец обнимал… маму. И братья. Или сестры. Или и то, и то. Это как-то уже совершенно спокойно улеглось в голове, ровными камешками, речными голышами, рядочком, один к одному. И когда отец попытался заговорить об этом, Яр только крепко-крепко обнял его.
И промолчал о собственных проблемах. Как тогда говорил Янтор? Не ко времени? Вот именно, не ко времени они были. Казалось, за прошедшие с лета полгода он повзрослел — только уже по-настоящему — и стал серьезнее. Может быть, чуть более замкнутым, но разве что самую капельку. Перестал шарахаться от Кэлхо, правда, уже ближе к зиме, научился сдерживать собственные чувства, не краснеть безудержно от каждого обращенного к нему слова. Было трудно. Больно. Пересилил.