Деревянные кресты
Шрифт:
— Все это сигналы, — упорно повторяетъ Фуйяръ, зная, что намъ это непріятно.
Каждую ночь чудятся имъ сигналы, то тутъ, то тамъ. Иногда покажется огонекъ, и патруль спшитъ на развдку, рыщетъ по полямъ, бродитъ часами, сбивается съ дороги, блуждаетъ вокругъ спящихъ фермъ или же нагоняетъ страху на какую-нибудь женщину, укладывающую своихъ ребятъ со свчей въ рук.
Когда заходитъ разговоръ объ этомъ на ферм, Монпуа ворчитъ: — здсь вс шпіоны, парень… А! разбойники!..
Раннимъ утромъ, прежде чмъ идти въ поле, онъ приходитъ побесдовать
Мы, шумливые, молодые солдаты, нравимся ему. И, кром того, онъ любитъ поговорить о нашихъ работахъ, о новыхъ окопахъ, которые мы роемъ на поляхъ.
— Окопы-то хороши? Вы ихъ не пропустите, этихъ прусскихъ бандитовъ!.. А гд у васъ будетъ наблюдательный пунктъ?…
Ему знакомъ каждый переходъ на нашемъ боевомъ участк, хотя онъ никогда тамъ не былъ. Кашевары мн говорили, что въ день наступленія онъ волновался сильне, чмъ мы. Я спросилъ ихъ:
— А онъ зналъ часъ наступленія?
— Да, какъ и вс здсь… Онъ насъ часто спрашивалъ объ этомъ.
Старуха Монпуа ничего не смыслитъ „во всей нашей войн“, но дочь похожа въ этомъ отношеніи на отца, у нея твердая и цпкая крестьянская память. Однажды говорили о тяжелыхъ германскихъ орудіяхъ, обнаруженныхъ въ лсу, и она замтила:
— Ахъ да, на склон 21.
Я удивленно взглянулъ на нее. Она смотрла наивными глазами. Повидимому, она сказала это совершенно просто, только потому, что запомнила цифру.
Семья Монпуа выходитъ рдко. Имъ позволили остаться на ферм, но запретили ходить около позицій. Чтобы поразмять ноги, старикъ Монпуа ходилъ иногда гулять между солдатскими землянками, во однажды онъ повздорилъ съ солдатами изъ-за двухъ новыхъ носилокъ, изъ которыхъ т хотли сдлать двери для землянокъ; они выругали его, и теперь онъ не ршается туда показаться.
Съ тхъ поръ онъ сталъ ходить въ ту сторону, гд расположены батареи.
Онъ свиститъ, зоветъ Злюку, своего большого пса, и издали видно, какъ они прогуливаются, хозяинъ въ черномъ и блая собака. Онъ доходитъ до вершины холма и никогда не идетъ дальше. Если нмцы начинаютъ стрлять, онъ не торопится уходить, онъ не боится.
Въ хорошую погоду неутомимая стая голубей блымъ внкомъ окружаетъ верхушку мельницы, а нкоторые голуби улетаютъ. Однажды изъ окоповъ выстрлили въ одного голубя, который леталъ слишкомъ низко надъ позиціями. Испугался ли онъ? Онъ улетлъ въ сторону нмцевъ.
Но теперь мы долго не увидимъ голубей съ фермы: полковникъ грозился всхъ ихъ перебить.
Монпуа не возмущаются этими придирками. Они, повидимому, и не догадываются о томъ недовріи, которымъ они окружены, и никогда не говорятъ объ этомъ. И это больше всего удивляетъ меня.
Когда имъ отказываютъ въ пропуск на нсколько часовъ, отецъ немного поворчитъ, и все. Дочь иногда намекаетъ на это, но говоритъ своимъ обычнымъ тягучимъ голосомъ, нисколько не волнуясь, какъ о вполн понятномъ неудобств, съ которымъ приходится мириться въ виду войны.
Странная двушка, нжная, болзненная, говорить она вялымъ
Ее интересуютъ также наши солдатскія занятія. Она никогда не задаетъ вопросовъ; она слушаетъ насъ, не произнося ни слова, и можно предположить, что она думаетъ о чемъ-то другомъ, если наблюдать за ея задумчивыми глазами.
Я помню, какъ однажды утромъ въ присутствіи Мораша, который въ то время пилъ по утрамъ кофе на ферм, она разговаривала съ Демаши о нашей ночной работ. Мы устроили на опушк лса прикрытіе для пулемета. Жильберъ объяснялъ ей, въ какомъ мст мы работали: подъ елями, около ручья.
— Болтунъ, опасный болтунъ, — крикнулъ своимъ рзкимъ голосомъ фельдфебель Морашъ.
Помню, какъ Жильберъ весь поблднлъ; но она только взглянула на Мораша съ удивленнымъ видомъ и ничего не отвтила. Она никогда не заговаривала объ этомъ инцидент.
Эмма еще боле внимательна къ намъ, чмъ ея мать. Когда я возвращаюсь изъ окоповъ, для меня всегда готова горячая вода, чтобы я могъ наскоро помыться. Она знаетъ, кто что любить, приготовляетъ супъ съ капустой, какъ это нравится Жильберу, и завариваетъ очень крпкое кофе по нашему вкусу, хотя сама предпочитаетъ его не пить. Когда мы приходимъ, туфли наши уже стоятъ и сохнутъ у огня, и когда на повозк провозятъ раненаго, она выбгаетъ на дорогу посмотрть, не одинъ ли это изъ ея солдатъ. Когда кто-нибудь изъ насъ начинаетъ говорить, она подходитъ. Я слжу за ней, какъ она слушаетъ Бертье. Онъ объясняетъ Жильберу, какъ, по его мннію, должно будетъ вестись новое наступленіе, вдаваясь въ подробности.
Она стоитъ около лампы съ чашкой въ рук и кажется, что ея залитый свтомъ подбородокъ окунуть въ молоко. Слушаетъ ли она?
Она поворачиваетъ голову, замчаетъ меня и, опустивъ глаза, подходить къ матери, неслышно ступая туфлями по полу.
Настоящій семейный обдъ, одинъ изъ тхъ интимныхъ, дружескихъ обдовъ, когда такъ пріятно озябшимъ людямъ погрться въ тепл. Солдаты ли мы?
Это едва чувствуется, мы забываемъ объ этомъ. Правда, Бертье носитъ матросскую блузу, одинъ или двое въ голубыхъ тужуркахъ, но остальные въ курткахъ, въ жилетахъ, безъ признака военной формы.
Мы беззаботны, крпки, намъ лтъ по двадцати пяти, и насъ разбираетъ хохотъ. Жизнь — огромное поле, раскинувшееся передъ нами, и мы готовы бжать по этому полю.
Умереть! Чего тамъ! Онъ умретъ, можетъ быть, и сосдъ его, и другіе еще, но я, я-то не могу умереть… Но можетъ сразу исчезнуть эта молодость, эта радость, эта переполняющая меня сила.
Мы видли, какъ умирали десяти, мы увидимъ, какъ погибнутъ сотни, но чтобы и моя очередь могла придти, чтобы и я могъ лежать неподвижнымъ голубымъ комкомъ въ пол — этому не врится.