Деревянные кресты
Шрифт:
— Я такъ и думалъ, что будетъ наступленіе, — заговорилъ первый Лемуанъ.
Лихорадочное настроеніе у нихъ улеглось; теперь они говорятъ о наступленіи съ покорностью, почти съ безразличіемъ.
— Чего тамъ! Выбьемъ ихъ изъ лсу, — восклицаетъ Брукъ, который чудомъ не спитъ еще. — Бывало и хуже…
Бреваль запечаталъ письмо. При свт свчи я вижу, какъ худой подбородокъ его вздрагиваетъ.
— Если бы только посл этого насъ отпустили домой, — вздыхаетъ онъ. — Домой! вернуться къ себ!.. — Лица у всхъ внезапно озарились, на губахъ показалась улыбка.
— Скажи, пожалуйста, Лемуанъ, — спрашиваетъ Сюльфаръ, —
— Конечно, пойду, — безъ колебанія соглашается Лемуанъ. — А ты, если бы теб сказали: война для тебя будетъ кончена, только ты не будешь имть права пить ни вина, ни водки до самой смерти? Что ты на это отвтилъ, бы?
Сюльфаръ раздумываетъ минуту, смутная борьба происходитъ въ его душ.
— Гмъ… Я могъ бы все-таки пить сидръ, не правда ли?.. И потомъ это не помшало бы мн иногда хватить глотокъ рому. Я согласился бы.
И вотъ они пустились въ безсмысленныя предположенія, нелпыя гипотезы, о которыхъ они говорятъ часами, убаюканные сказочными надеждами. Они выдумываютъ невозможный торгъ, поразительныя условія, которыя будто бы генералъ лично предлагаетъ имъ за ихъ освобожденіе. И какъ бы чудовищны ни были эти условія, они всегда соглашаются.
Отъ предположенія къ предположенію они доходятъ до того, что предлагаютъ за свое освобожденіе какой-нибудь членъ тла, пожертвовать частью, чтобы спасти остальное. Каждый выбираетъ себ рану: глазъ, руку, ногу.
— Я, — сказалъ почесываясь Брукъ, — отдалъ бы лвую ногу… Для работы она мн не нужна… И лучше вернуться съ одной ногой, чмъ совсмъ не вернуться.
— Я предпочелъ бы, чтобы мн прострлили глазъ, — сказалъ Фуйяръ. — Во первыхъ, зачмъ намъ два глаза? Однимъ такъ же хорошо видно… Даже лучше, — доказательство то, что прикрываютъ одинъ глазъ, чтобы лучше разглядть.
Они разсуждаютъ основательно, вдумчиво, каждый отстаиваетъ свои доводы, и на словахъ они съ готовностью вырзываютъ куски своего живого мяса, спокойно торгуютъ частями своего тла, заботливо отыскивая наиболе подходящія мста.
— Нтъ, глаза нельзя трогать, — заявляетъ Сюльфаръ, у котораго свои принципы. — Самое лучшее это немного покалчить ногу.
Упрямый Брукъ не соглашается.
— Лучше всего лишиться одной ноги.
— А я, — говоритъ Гамель, — не отдамъ имъ ни ноги, ни руки, ничего… И пусть лучше бошъ и не суется ко мн, а то я ему проткну животъ, какъ тому подъ Курси.
Они умолкаютъ и задумываются. Не видится ли имъ уже, какъ они бгутъ по полю, вобравъ голову въ плечи, согнувъ спину подъ градомъ смертоносныхъ свистящихъ пуль?
Мн не хочется ложиться спать: я едва успю сомкнуть глаза. Я беру мшокъ изъ-подъ картофеля и всовываю въ него ноги, чтобы не было холодно. Затмъ, натянувъ одяло до глазъ, засунувъ руки подъ мышки, я задумчиво смотрю на гаснущее пламя свчи.
Остальные поговорили еще минуту и затмъ замолчали. Теперь они спятъ. Опершись на локоть, я смотрю на нихъ; ихъ едва видно, я скоре угадываю, гд они. Они спятъ безъ тяжелыхъ сновидній, какъ въ прошлыя ночи. Дыханіе ихъ смшивается; тяжелая одышка маневровъ, хрипніе больныхъ, равномрные вздохи, какъ у дтей. Затмъ мн кажется, что я уже не слышу ихъ дыханія, что
Внезапно Бреваль просыпается съ дикимъ крикомъ и испуганно поднимается. Минуту онъ сидитъ, опершись на вытянутыя руки, еще не очнувшись отъ тяжелаго сна. Онъ силится засмяться.
— Я не шучу, мн снилось, что боши…
Кто-то ворчитъ. Остальные не проснулись.
— Что же никто не погасилъ свчу? Наплевать, пусть горитъ…
Онъ ложится, съеживается, снова засыпаетъ. Свча послдней вспышкой освщаетъ вдругъ землянку… Все погрузилось въ темноту… Я имъ завидую теперь. Такъ хорошо здсь подъ прикрытіемъ, ногамъ тепло, все тло отдыхаетъ. Заснуть?.. Послзавтра? Ба! это еще далеко…
_ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _
Кто-то отодвинулъ край палатки:
— Жакъ… Фуйяръ… Пора.
Уже!.. Я расталкиваю Фуйяра, онъ ворчитъ, мы ощупью отыскиваемъ ружья. Выходимъ. Какъ холодно! Товарищъ, разбудившій меня, съ головой, укутанной одяломъ, лязгаетъ зубами.
— Ничего новаго?
— Нтъ… Долженъ выйти патруль… Спокойной ночи.
Ничего не видно; въ окоп темно, едва видны дремлющіе караульные. Я просовываю ружье въ амбразуру. Три часа предстоитъ мн провести здсь… Поверхъ насыпи не видно въ десяти шагахъ. Взглядъ проникаетъ въ темноту до спутанной проволочной сти, гд качаются колья, и дальше ничего не видитъ. Я тупо гляжу и ничего не разбираю. Я вглядываюсь въ ночь, и мн холодно. Какъ будто ледяной втеръ скользитъ по моимъ рукамъ и пронизываетъ меня. Тогда я начинаю танцовать, переступая съ ноги на ногу, крпко сжимая одяло.
Изъ землянокъ доносится дыханіе спящихъ; кажется, что окопы стонутъ, какъ больной ребенокъ. Я коченю и снова начинаю танцовать, какъ медвдь, передъ черной амбразурой, не думая ни о чемъ, считая только минуты. Караульные, носъ къ носу, болтая, тяжело скачутъ со скрещенными руками или отбиваютъ тактъ ногой. Отъ этого мрнаго шума ночь оживаетъ. Подъ ударами подбитыхъ гвоздями башмаковъ гулко звучитъ растрескавшаяся земля. Весь окопъ танцуетъ въ эту ночь. Весь полкъ танцуетъ наканун боя, вся армія должна танцовать, вся Франція танцуетъ отъ моря до Вогезъ… Какое прекрасное сообщеніе можетъ дать генеральный штабъ завтра!
Я усталъ и пересталъ танцовать. Опершись на парапетъ, я отдаюсь неяснымъ думамъ… Затмъ, голова моя вдругъ падаетъ, и я выпрямляюсь… Это глупо, я едва не заснулъ. Я смотрю на часы на рук, остается еще два часа. Я не выдержу до полуночи, никакъ не выдержу. Я съ завистью прислушиваюсь къ храпу товарища, уткнувшагося въ свою нору. Если бы можно было лечь около него, на теплую солому, положить голову на мшокъ съ землей и заснуть… При мысли объ этомъ глаза мои сладостно слипаются…
Нтъ, шутки въ сторону… Я встряхиваюсь и пытаюсь смотрть въ черную дыру амбразуры; все еще ничего не видно. И притомъ слишкомъ спокойно, ни одного снаряда; можно подумать, что боши ушли.