Девятьсот семнадцатый
Шрифт:
— Нефедыч, чего подначиваешь… Не знаешь меня разве? Чего мне бояться? Смерти не видал, что ли.
Помереть не штука… А вот…
— Что вот?
— А вот скажи ты нам правду. Ведь за нас ты тоже или против? Скажи, правду говорил Васяткин, что
царя свергли, а? Правда или нет, что рабочий народ за свои права в России борется? Ты знаешь… Ты с
офицерами дело имеешь. Ну-ка, скажи!
Нефедов, насупившись, пощипывал бороду и молчал.
— Да скажи, не бойся. Мы все ребята свои. Что не знаешь нас, третье отделение первого взвода, всегда за
тебя горой было, камень ребята. Так ведь, ребятушки? Кто выдаст? Нет таких. А если что — вот своими руками
задавлю. Язык вырву. Ну, скажи же, Нефедыч.
— Говори, взводный, не бойся. Никто нас не подслухивает.
Нефедов пожевал клочок бороды, нахмурил брови, своими большими карими глазами обвел
присутствующих.
— Да уж, видно, сказать придется. Сам хотел. Только уговор, братцы… Знайте — не сдобровать мне,
если чего. Арестуют или еще что сделают, все как один поднимай солдатню. Всех поднимайте. Дело такое, что
дальше терпеть не полагается.
Взводный помолчал, а солдаты напряженными взглядами, казалось, пожирали его.
— Братцы! Уже царя давно свергли — нету кровопийца. Революция в России, это верно. Правду говорил
Васяткин. Вчера собрали нас — командир полка собрал. Он в штаб армии ездил и говорит: так-то, мол, братцы
— царя свергли.
— Эх, хорошо-то как, — крикнул Щеткин. — Ребятушки, значит, и про войну правду Васяткин сказал.
— Да слушай сюда, Щеткин… И говорят его высокородие — приказ такой вышел от нового
правительства, чтобы титулов не было. Теперь, говорит, мол, приказано: — не ваше благородие или ваше
превосходительство, а говорить просто — господин поручик или господин генерал.
Лица солдат сияли.
— А, ребята? — Рябое лицо Щеткина зажглось задором и радостью. — Завтра же скажу этой суке —
Нерехину вместо ваше благородие господин поручик.
— Ну, и дурак будешь. Ты слушай, — укоризненно оборвал его Нефедов. — Дальше и говорит их
высокородие…
— Господин полковник, а не высокородие, — поправил его Щеткин.
— Ну да, господин полковник говорит. И говорит он, что не нижний чин или солдат там, а на вы и
господин солдат. — Вы, говорит, господа, опора армии. Хочь царя свергли, но армию мы расшатывать не
будем… Понимаете?
— Ишь, чорт старый.
— Не дадим разваливать, говорит, армию. Сейчас, мол, зловредных элементов, против войны которые, то
ли жиды, то ли шпионы понаехали в армию. Хотят, мол, чтобы не воевали, а мирились с туркой. Так вот,
говорит, господа… На вас, мол, великий долг, ловите такую шпану — и к нам. У нас, говорит, разговоры с ними
будут короткие. Нам нужно, говорит, чтобы солдаты не знали о революции ничего. Еще, говорит, узнают, как бы
бунта не было. Газет, говорит, давать не будем, и все, мол, сокроем. Когда выйдет повеление — приказ от
верховного главнокомандующего — будем знать, что делать.
— Ишь, сволочь. И его и верховного по шапке нужно.
— Не трепись, Щеткин… И еще говорит полковник, — может, нам придется усмирять народ, который
бунтует.
— Ах, ты ж! Вон чего замышляют!
— Известно, шкуры царские.
— И просил он, чтобы дисциплину, поднять.
— А этого он не видал? — сказал Щеткин, показав взводному два кукиша. — Теперь то знаем, что
делать.
— Погоди, Щеткин. Что верно, то да. Делать чего-то нужно, только осторожно. Пока силы в руках не
будет.
— Силы-то будет. Вот потолкуем с ребятами.
— У меня земляк в третьем взводе — сегодня поговорю.
— А у меня в пулеметной команде…
— А я с нестроевой… брат мой там.
— Поговорим.
— Только меня, братцы, не впутывайте — пользы не будет.
— Да чего ты, Нефедыч. Ведь мы за тебя горой.
— Только попробуют пусть.
— Ежели чего — так узнают.
— Посидят на штыках.
— Благодать. Вот-то радость.
— Ты, Нефедыч, валяй, действуй себе, а мы себе.
— А бумажки нет ли какой, а то не поверят которые.
Нефедов осмотрелся кругом, быстро вынул из-за голенища сапога потрепанный листок бумаги.
— Сколько времени не разуваюсь. Это Васяткин дал. Все тут пропечатано. Я Щеткину оставлю. А вы у
него пользуйте.
— Ну, а теперь я пойду. Засиделся я с вами, братцы. Прощевайте.
Нефедов вскочил на крепкие ноги, подобрал свою шинель, поправил сбившиеся на спину револьвер и
флягу, точно рассуждая сам с собой, пожевал губами, потом быстро зашагал и скрылся за углом ближайшей
палатки.
*
Часть солдат третьего отделения, как по волшебству, преобразилась.
Растяпистый, неподвижный, неуклюжий Хлебалов летал, как птица, по лагерю. При этом он держал себя
так, словно родился заговорщиком. Он всем и каждому встречному говорил только четыре слова: “Бают, царя —
по боку”. И отходил прочь, не вступая в долгие разговоры.
Лицо Хомутова из простодушного превратилось в хитрое и таинственное. Он не бросался, как Хлебалов,
к первому встречному, а выбирал из своих знакомых наиболее надежных людей и долго, обстоятельно говорил с
каждым. Он успевал рассказать и о Васяткине, и о том, что он говорил, о том, что решили офицеры, о