Девятьсот семнадцатый
Шрифт:
революции, и в заключение каждого, с кем говорил, водил к Щеткину читать оставленное Нефедовым
воззвание. В заключение он просил собеседника, посвященного им в события, рассказать своим близким все,
что узнал от него.
Щеткин преобразился, как все. Он взял на себя обработку наиболее передовых солдат полка, тех, которые
отличались многими положительными качествами, как храбрость, ум или лихое бунтарство. Особенное
внимание он уделял тем из них, которые не однажды уже бывали в переделках: бегали из частей, дезертировали,
являлись вожаками солдатских бунтов из-за пищи, недостатка табака и скверного обращения.
Щеткин не только рассказывал. Он уже призывал к действию.
— Вот, хлопец, парень ты стреляный — сам знаешь.
— Да, колачивали, — отвечал стреляный парень.
— За битого двух небитых дают, — продолжал Щеткин. — Вот и вникни. Нужно сообща — всем вместе.
Винтовки да патроны чтобы не отобрали. Беречь их надо, как свой глаз. Не давать, чтобы ребят арестовывали.
Там, может, я что новое скажу тебе. Но и ты тоже ко мне захаживай, да говори, как у вас — что внутренние
враги делают, кто с нами, кто против. Да постарайся всем рассказать. Непременно о Васяткине расскажи.
Может, выручать парня придется.
— Уж постараюсь, господин солдат, хе-хе-хе-с, — шутливо козырнув, отвечал иногда сагитированный.
Когда настало утро с сигналами, проверкой, чаепитием, весь полк уже хорошо знал о всех политических
событиях…
*
Нефедов два раза за вечер пытался повидать арестованного Васяткина. Но это ему не удалось. Походная
гауптвахта, где были заключены арестованные солдаты и в том числе Васяткин, стояла далеко в стороне от
лагеря и строго охранялась. К палатке никого не подпускали, и как Нефедов ни просил дежурного по гауптвахте
знакомого взводного Семушкина, тот наотрез отказался.
— Не могу, брат… Арестуют. Да и на что тебе он? Завтра, говорят, суд полевой будет. Сам еще влипнешь
и пропадешь ни за что. Уходи лучше подобру-поздорову.
Нефедов вернулся в свою палатку удрученный. Не раздеваясь, прилег на ящиках из-под махорки,
служивших ему и каптенармусу постелями.
Был поздний час вечера. Его сожитель уже крепко спал, нахрапывая, насвистывая и пожевывая губами.
Нефедову же не спалось.
Он думал, и мысли его, противореча одна другой, переплетались в клубок и тиранили мозг.
“Царя свергли… это верно. А вот сколько лет служи! Отмечен. А чему служил? Ротный Нерехин подлец,
а его благородие. Дела не знает. Когда цепь рассыпает, то команду подает “направо разомкнись”… а революция
нужна. Вот арестуют если — да. Не помилуют. А семья дома? Эх сколько лет один! Что Серафима там? Не
спуталась ли с кем? Хотя не такая баба, чтобы спутаться. А Митька подрос, сынок, небось… Ядро просил
привезти и саблю турецкую… паршивец.
Полковник за царя гнет. Генералом быть хочет. Вот Нерехин, сукин сын. За что меня бутылкой ударил?
Ох, как руки чесались — раздавил бы. Зря говорил ребятам. Языки длинные. Узнают, арестуют, — и все
пропало”.
Нефедов беспокойно ворочался на ящиках.
“Нет, опасно. Сколько лет служил… дисциплина-то нужна. Без дисциплины не навоюешь. Только война-
то зачем? Какая польза.
Васяткин молодец, а зря погибнет. Да, может, не погибнет: подготовить ребят да сдвинуть. А не выйдет, в
горы удрать.
Погибнешь еще…
Погибнешь… Старый дурак. Смерти забоялся. И так помрешь. Ведь все в боях. Убьют все равно. Бояться
нечего. Да и ребята подержат. И почему это из Россия никто не едет? Тут бы слово, а мы бы уж взяли… взяли
бы да понесли. Всех Нерехиных по шапке… да. Дело делать надо. Назад нельзя. Нету назад дорожки. Эх, жаль
Васяткина, — поговорил бы с ним.
Как жарко, и блоха турецкая — кусачая, стерва. Нет, не спится. Пойду похожу — может, сон найдет”.
Нефедов встал, набросил на плечи, шинель и вышел из палатки.
Стояла полная ночь. Огромные южные звезды и полнолицая сияющая луна были иными, чем в Россия, и
казались неестественными.
“Такие большие звезды только на картинах рисуют”, — решил Нефедов.
Теплый воздух был напитан влажными испарениями озера.
Лагерь спал. Тишина кругом стояла ненарушимая, и только вдалеке у озера, где стояли офицерские
палатки, слышались отрывистые звуки.
“Пьют… Пропили все и еще пьют. И пускай пьют, С пьяными легче справиться. Пойду выкупаюсь —
может, голова остынет”.
Нефедов быстро зашагал к озеру.
Над озером навис сырой туман. Вода казалась чернее мрака. Нефедов поежился. Желанье купаться
пропало.
“Нет. Пойду в палатку. Все равно не спится”.
В палатке было тихо. Храп каптенармуса перестал быть слышным.
“Не спит, а молчит, — подумал Нефедов. — Не человек, а могила, право”.
Каптенармус мог молчать неделями и только любил молиться вслух.
“Поговорить с ним разве. Ну-ка, поговорю”.
Нефедов кашлянул и спросил:
— Что, не спится? Урюпенко?
— Да. Чегой то блохи нынче сильно грызут. Прямо псы, а не блохи, — проскрипел из потемок Урюпенко.
— Блохи ничего… Иные мысли хуже блох грызут.
— Что, письмо, что ли, из дому получил? Нездоровы, что ли, домашние?
— Нет, Урюпенко. Дома что — дома хорошо. Тут другое щекотливое дельце.
— А что? С ротным опять нелады?
— Нет, брат, — говорят, царя свергли.
— Что ты… господь с тобой! Какие несуразные слова говорить, а еще унтер.