Девятьсот семнадцатый
Шрифт:
карандаша заявление.
— Вот и готово. Слушайте, товарищи, — крикнул он, и, когда шум стих, начал читать:
ЗАЯВЛЕНИЕ
В партийный комитет
Мы, как осознавшие коммунизм, то есть против буржуев и помещиков и прочих приспешников меньшевиков и
эсеров. Как мы желаем, чтобы земля принадлежала народу, и постоку поскоку, можно сказать, готовы грудью, как солдаты
емпиралисткого строю, поплатиться кровью и жизнями вдов и сирот. И как хотим мы слободной советской
войны, за диктатуру новой жизни рабочих и крестьян, просим принять нас в партию и просим помоги, поскоку землю
отбираем у помещиков, что подписью и приложением печати удостоверяется.
— А печати-то и нет, — сокрушенно сказал одноглазый солдат.
— В волости поставят. Подписывайся ребята, и пошли.
Все присутствующие расписались на листке. Набралось десять подписей и один крестик за
неграмотного.
— Может, еще кто подпишет?
— Очень слободно. Это я обделаю, — сказал Пастухов. — Завтра буду в городе, может, с собой кого
привезу из главных.
— Так, значит, дорогие товарищи, расскажите крестьянам о нашем постановлении, — уже тоном приказа
заявил Хомутов. — А как стада придут с поля, так и в набат.
*
Когда солдаты начали расходиться, Хомутов поймал за рукав Пастухова, отвел его в сторону и сказал:
— Слушай, друг. Просьбу к тебе имею.
— Говори, все для тебя.
— Будешь в городе, зайди в больницу… Там жена. Без меня заболела.
— Чем больна-то?
— Дурной болестью.
— Тоже жертва, друг, — сочувствую.
— Вот и скажи ей, — прошептал Хомутов, — скажи, мол, Тимоха приехал. Скажи, знает все и прощает,
мол. Поправляется пусть.
— Не беспокойся. Лучшим манером обделаю. Давай пять.
Пастухов крепко пожал ему руку.
Когда все солдаты ушли и в комнате остались лишь одни Хомутовы, Павел подошел к брату и сказал ему,
весело потирая свои здоровенные ладони:
— Не печалься, братан. Дела поправятся. А и кашу ж мы заварили! Любо-дорого. Наконец, настало
времячко. Да-а-а. Отольются волкам овечьи слезки. А с помещиком Панским посчитаюсь я. Своими руками три
шкуры сдеру.
Еще не померк в сиреневых тучах закат, еще не зажглись огни в избах, как над селом уныло и протяжно
загудел звоном набат.
У церковной площади, где помещались волостное правление и сельская церковь, сразу же загустело
крестьянским людом.
У наскоро сколоченной из нетесаных досок шаткой трибуны, похожей на маленькую каланчу, сбившись в
кучу, стояла вся солдатская часть населения. Лица солдат выражали напряжение, точно они готовились к бою.
За полчаса до того как ударить в набат Хомутов вместе с Пастуховым наведались к председателю
волостного комитета, старику Шибанову. Предложили ему встать на сторону солдат. Шибанов принялся
отговаривать их.
— Голубчики, что же это? Что вы делать думаете? Кому на пользу? Мы, как социалисты-революционеры,
не могим, потому, не на пользу. Бросьте. Пустая затея.
Но когда Пастухов вдруг резко заявил, что если Шибанов не хочет итти с ними, так, они и без него дело
сделают, то старик раскричался, засыпал матершинными словами.
— Только попробуйте — так вашу… Всех в тюрьму посажу. А хрестьянство за вами не пойдет —
большевистские шпионы проклятые!
Вот почему были пасмурны солдатские лица.
Гудящая, говорливая толпа все прибывала и прибывала. Скоро уже вся площадь у церкви из края в край
затопилась народом.
— Начнем, что ли? — спросил одноглазой солдат у Хомутова.
— Давайте начнем!
Но в это время по толпе прошло движение. На свободное от людей место к трибуне вышло десять
человек крестьян во главе со стариком Шибановым.
— Эсеры да кулаки с нами драться пришли, — шепнул Пастухов.
Степенный, в большой седой бороде, спадающей чуть не до пояса, старик Шибанов растолкал солдат и
смело взошел на трибуну.
— Надо бы не пустить… — шепнул кто-то из солдат. — Сейчас очки втирать начнет.
— Хитер, старый пес.
Шибанов с трибуны принялся делать руками знаки, призывая народ к молчанию, и когда шум стих,
Шибанов начал говорить.
— Господа крестьяне. Известно нам в волостном комитете, что смута в народе пошла. А сеют эту смуту
дезертиры, которые воевать за свободу не хочут и немцам продались.
— Врешь, старая собака, — крикнул Хомутов.
Но Шибанов, не обращая внимания на его выкрик, продолжал:
— Они, эти предатели-дезертиры, без нашего законного согласия ударили в колокола. Господа крестьяне,
а мы, как ваша власть, призываем разойтись по домам, и все.
Шибанов кончил говорить, но с трибуны не сходил.
Толпа молчала.
— Расходись, господа, — еще раз повторил Шибанов.
Ему в ответ из ближайших рядов послышалась звонкая речь:
— Чего расходиться-то. Разойтись всегда успеем. Ты вот скажи нам, зачем война.
— А затем, чтобы до победы. Чтобы слабоду отстоять, — поспешно ответил старик.
— Каку-таку слабоду?!!
— Брось, Емелька, язык чесать.
— Нет, говори, Емелька, — загудела толпа.
— Слова не даю — как власть — и больше никаких, — уже кричал с трибуны Шибанов.