Девятьсот семнадцатый
Шрифт:
хотелось сделать больно этому пышному телу.
*
— Видал, друг, как зайцы прыгают? Вот это и есть самый лучший способ голосовать за мир.
— Как так?
— Разве не видишь? — Ногами.
— Неужели все дезертиры? — спрашивал изумленный Щеткин соседа по крыше вагона, матроса с
“Авроры”, крепко сколоченного человека с насмешливым лицом.
— А то как же? Все до одного дезертиры. Ха-ха, смотри-ка!
Щеткин взглянул по указанному направлению и громко рассмеялся.
На крыше соседнего вагона какая-то полная женщина ухватилась руками за шинель солдата-бородача,
как видно, собиравшегося спрыгнуть на землю. Было видно, что женщина мешала ему дотянуться к винтовке и
вещевому мешку, лежавшим неподалеку. Он смешно болтал руками и ногами и ругался. Но вот солдат,
изловчившись, достал руками винтовку, винтовкой подтянул к себе вещевой мешок, сбросил их в канаву у
полотна и наконец сам соскользнул вслед за ними. Тяжесть его тела вырвала из рук женщины шинель.
Поезд шел на подъем со скоростью пешехода. Солдат, упавши на щебень пути, тут же вскочил на ноги и,
бежа вслед за поездом, орал во все горло:
— Акулька, слезай… слезай, стерва!
Женщина заплакала, перекрестилась, закрыла руками лицо и, как птица, вспорхнула с крыши. Юбки ее
надулась, точно парашюты. Шлепнувшись на землю, она быстро вскочила на ноги и горячо обняла солдата. Так
стояли они, обнимаясь, пока не скрылись из глаз за дальним поворотом дороги.
— Да, — говорил матрос. — Час назад, помнишь, на крышах было народу не провернуть. А теперь,
смотри, как чисто, хоть шаром покати.
— Думаешь, все дезертиры?
— Все до одного. Не сомневайся.
— А ты откуда, друг матрос?
— Я из отпуска на службу вертаюсь. Фамилия Друй, зовут Савелий. В первой флотилии — минер. А ты?
— А я как делегат от армии.
— В Москву?
— Да.
— Хорошее дело. У вас как солдаты — к большевикам?
— Лучше не надо. А у вас во флоте?
— Все, как один, за большевиков.
— А как думаешь, почему большевики власть не берут?
— Да не время пока. Скоро возьмут. А ты разве не большевик?
— Не записался еще.
— Приедешь в Москву — запишись. Вот, чорт, опять дождик, который уже раз за день. Осень, ничего не
поделаешь, октябрь месяц. Скоро морозы пойдут. А знаешь что, давай мы в вагон заберемся. Теперь, поди,
просторно в теплушках. Часок-другой заснем. Скоро уж и Москва
*
— У тебя есть кто в Москве из родственников?
— Никого нет. А из приятелей — были. Да разве найдешь! Давно из Москвы я. Годков десять.
— Вон оно что. Тогда я тебя познакомлю кое с кем, — говорил матрос Друй, прихлебывая чай и
закусывая бубликом.
Они только что приехали в Москву и у вокзала зашли в чайную “Победа”.
— У меня тут много приятелей, — продолжал Друй, дуя на кипяток. — Сам из Москвы. Мне сейчас
спешить некуда, вот и хочу повидать приятелей. Выпьем и катнем на завод. Согласен?
Щеткин утвердительно кивнул головой.
*
— Погоди. Сейчас вызову парня.
Друй быстро скрылся за углом большого кирпичного здания. Щеткин присел у забора в ожидании.
Шумел завод. Клубы дыма заволакивали собою корпуса. Голова Щеткина переполнялась новыми мыслями.
— Если Временное правительство — враг народа, тогда надо свергнуть. По-военному надо: один взвод
туда, другой сюда. Офицеров, кто против, перестрелять. Объявить мир, солдатам по домам, хорошо… а куда же
я пойду? Бездомный. Хомутов, небось, по хозяйству ударил, с женой завозился. Забудет скоро про все. А парень
хороший. Жалко. Что это Друй не идет? Матросы — народ боевой, а тоже ждут. Сунули бы кораблики, да по
городу по Питеру. Тоже говорят только. А хлеба нет, баранка рубль стоит. Как живет народ!
Подул ветер, стал накрапывать мелкий дождь. Щеткин поднялся. Чтобы согреться, он принялся быстро
шагать вдоль забора. Наконец из-за угла вышел Друй в сопровождении человека небольшого роста с
приплюснутым лицом, одетого в синий рабочий костюм.
— Заждался, брат, — сказал матрос. — А это мой приятель, механик Стрельцов Никита. Большевик. Он
тебе все объяснит и куда нужно сводит. А тут, брат, дела горят.
— Зайдемте вот в сад, покурим да поговорим, — предложил Стрельцов.
В саду они примостились на мокрой скамье. Пожелтелая листва пластами валялась на земле. Рыжая
трава вымокла и пригнулась. С голых веток деревьев струились дождевые потоки.
— Как же у вас тут, рассказывай, Стрельцов, — смахивая со щеки каплю дождя, спрашивал Друй.
— Очень даже отличные дела.
— Давно так?
— Не очень. Когда Керенский рас стрелял в июле демонстрацию в Питере, вот с тех пор. Очень рабочие
были возмущены.
— Да ну!
— Особенно, когда Корнилов хотел на Питер наскочить. Теперь весь завод идет за большевиками. Свой
завком имеем. А раньше трудно было.
— Что, били, небось?
— Бить не били, а за эсерами шли да меньшевиками. Вот тут недалеко парк трамвайный Воровский. Так
эсера Тарарахмана на руках носили. Красно, подлец, говорил о земле и воле. Один раз после митинга даже в
особом вагоне домой отвезли.
— А у вас?
— И у нас тоже были дела. Махина-то, — больше восьми тысяч рабочих. Как мухи, облепили нас разные